Маяковский. Самоубийство

Но вот,
          чугунясь загаром плеча,
нагретым
              мускулом двигая,
над шрифтом
                    убористых строк Ильича —
фигура чья-то
                     над книгою.
Я лежмя лежал —
                          я не знал, что — гроза,
я встать и не думал
                             вовсе…
И вдруг
           черкнули синью глаза:
упорист зрачок
                      в свердловце.
Ага!
      Загудел над снастями шторм,
но с виду —
                  все было спокойно,
и мы говорили
                      про МОПР и про корм,
про колониальные
                           войны.
Потом
         посмотрели
                          друг другу в глаза.
И — дрожь
                от земли до неба
стрельнула —
                    и ходу не стало назад,
и нэп —
           как будто и не был.

На всякий случай поясняю, что «свердловец» — это не житель города Свердловска (бывшего и нынешнего Екатеринбурга), а слушатель высшей тогдашней партийной академии — «Свердловского университета». Того самого, где Сталин (как раз в том самом 1924 году) прочел свои ставшие впоследствии знаменитыми лекции «Об основах ленинизма».

«Свердловец» этот, конечно, появился тут как нельзя более кстати и — нельзя не признать — как некий древнегреческий «бог из машины». Да и несколько поспешное: «И нэп — как будто и не был!» — тоже вызывает некоторые сомнения в полной искренности этого авторского «внутреннего жеста». Но сама его убежденность, что все дело в нэпе, — сомнений не вызывает. И не вызывает сомнений искренность вот этих строк новой его лирической поэмы:

И если так надо —
                           под серым дождем —
как день ни суров
                          и ни труден —
и ночи и годы,
                     и дольше прождем,
пока —
          не избудем буден.

Слово «отступление» в названии лирической поэмы Асеева имело двойной смысл: речь шла не только о его, Асеева, «лирическом отступлении», но о том, что все случившееся (с ним, со страной) было отступлением от великого идеала. Но ведь и на тогдашнем официальном партийном жаргоне нэп тоже назывался отступлением. (Временным, конечно).

Маяковский прекрасно понимал, что нэп тут, вообще-то говоря, ни при чем. Что дело вовсе не в нэпе. В отличие от соратника, который готов обуздать свое нетерпение, ждать «и годы», а если понадобится, и дольше, он твердо знает, что это ожидание не годами будет мериться и даже не десятилетиями. Чтобы дождаться того, чего он хотел, о чем мечтал, к чему стремился, — не хватит всей его будущей жизни:

Стены в тустепе ломались
                                       на три,
на четверть тона ломались,
                                         на сто…
Я, стариком,
                   на каком-то Монмартре
лезу —
          стотысячный случай —
                                            на стол.
Давно посетителям осточертело.
Знают заранее
                     все, как по нотам:
буду звать
                (новое дело!)
куда-то идти,
                   спасать кого-то…
В извинение пьяной нагрузки
хозяин гостям объясняет:
                                      — Русский! —
Женщины —
                  мяса и тряпок вязанки —
смеются,
             стащить стараются
                                         за ноги:
«Не пойдем.
                  Дудки!
Мы — проститутки»…
Саже

нный,                обсмеянный,
                                   саженный,
                                                   битый,
в бульварах
                 ору через каски военщины:
— Под красное знамя!
                                Шагайте!
                                             По быту!
Сквозь мозг мужчины!
                                 Сквозь сердце женщины!..

Что же делать? Вздыхать вместе с классиком: «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе»? Это было не для него. Не тот темперамент. Да и ждать он не любил и не умел: все, чего он хотел, должно было достаться ему сразу, немедленно: вынь да положь!

Выход из этого тупика мог быть только один — тот, что в его «Человеке»: перескочить туда, в будущее. Воскреснуть:

Воздух в воздух,
                        будто камень в камень,
недоступная для тленов и крошений,
рассиявшись,
                    высится веками
мастерская человечьих воскрешений.

В чудо наподобие евангельского воскрешения Лазаря он не верил. Но он верил в науку. И, конечно, в технику. Отсюда эта «мастерская».

Что это? Поэтическая метафора?

Да, конечно. Но — не совсем.