Маяковский. Самоубийство

Вот он,
          большелобый
                              тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга —
            «Вся земля», —
                                  выискивает имя.
Век двадцатый.
                       Воскресить кого б?
— Маяковский вот…
Поищем ярче лица —
недостаточно поэт красив. —
Крикну я
             вот с этой,
                             с нынешней страницы:
— Не листай страницы!
                                  Воскреси!
Сердце мне вложи!
                             Кровищу —
                                             до последних жил.
В череп мысль вдолби!
Я свое, земное, не дожил,
на земле
             свое не долюбил…
………………………………………………………………………
Ваш
      тридцатый век
                            обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
                                             Нынче недолюбленное
наверстаем
звездностью бесчисленных ночей.
Воскреси
              хотя б за то,
                                что я
                                       поэтом
ждал тебя,
                откинул будничную чушь!
Воскреси меня
                      хотя б за это!
Воскреси —
                 свое дожить хочу!
Чтоб не было любви — служанки
замужеств,
                похоти,
                           хлебов.
Постели прокляв,
                          встав с лежанки,
чтоб всей вселенной шла любовь.
Чтоб день,
               который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
             на первый крик:
                                    — Товарищ! —
оборачивалась земля.

Осуществление того, что революция должна была совершить, как он верил и надеялся, сразу, немедленно («…кажется — вот только с этой рифмой развяжись, и вбежишь по строчке в изумительную жизнь»), откладывалось до тридцатого века. То есть — на тысячу лет.

ГЛАВНАЯ ЕГО ЛЮБОВЬ (ОКОНЧАНИЕ)

30 июня 1928 года в «Комсомольской правде» было напечатано стихотворение Маяковского «Дачный случай»:

Я
  нынешний год
                       проживаю опять
в уже
         классическом Пушкино.
Опять
        облесочкана
                           каждая пядь,
опушками
              обопушкана.
Приехали гости.
                        По праздникам надо,
одеты —
            под стать гостью.
И даже
           один
                  удержал из оклада
на серый
             английский костюм.
Одежным
              жирком
                         отложились года,
обуты —
            прилично очень.
«Товарищи»
                  даже,
                          будто «мадам»,
шелками обчулочены.

В общем, собралась компания хорошо одетых и обутых и хорошо, видать, обеспеченных советских граждан.

Ну, как водится, пообедали, а после обеда пошли по лесистым дачным местам «живот разминать», как изящно выразился по этому поводу поэт.

А дальше события развивались так:

Вверху
          зеленеет
                       березная рядь,
и ветки
           радугой дуг…
Пошли
          вола вертеть
                             и врать,
и тут —
           и вот —
                      и вдруг…
Обфренчились
                      формы
                                костюма ладного,
яркие,
         прямо зря,
все
     достают
                 из кармана
                                 из заднего
браунинги
               и маузера.
Ушедшие
              подымались года,
и бровь
           по-прежнему сжалась,
когда
        разлетался пень
                                и когда
за пулей
            пуля сажалась.

В общем, сытым и довольным гостям захотелось вдруг побаловаться, пострелять, испытать свою меткость. Случай, что говорить, занятный и даже, может быть, наводящий на некоторые размышления. Но, как выразился в свое время князь Петр Андреевич Вяземский о стихотворении своего друга А. С. Пушкина «Клеветникам России», — «Нет тут вдохновений для поэта».

Поэт, однако, нашел в этой сцене повод для поэтического вдохновения:

Поляна —
              и ливень пуль на нее,
огонь
        отзвенел и замер,
лишь
        вздрагивало газеты рванье,
как белое
               рваное знамя.

Но самое интересное тут — финал стихотворения. Тут в голосе поэта звенит уже не просто вдохновение, но, как выразился бы тот же Петр Андреевич Вяземский, «пиитический восторг»:

Компания
              дальше в кашках пошла,
револьвер
                остыл давно,
пошла беседа,
                     в меру пошла.
Но —
Знаю:
        революция
                        еще не седа,
в быту
         не слепнет кротово, —
революция
                всегда,
всегда
          молода и готова.

Вывод, мягко говоря, несколько неожиданный.