Маяковский. Самоубийство

Это, конечно, не романс. Но когда не удавалось наступить на горло собственной песне («Поэзия — пресволочнейшая штуковина: существует, и ни в зуб ногой!»), случалось ему сочинять и романсы:

Но такая грусть,
                        что стой
                                    и грустью ранься!
Расплывайся в процыганенном романсе.

Мальчик шел, в закат глаза уставя,
был закат непревзойдимо желт.
Даже снег желтел к Тверской заставе.
Ничего не видя, мальчик шел…

Был вором ветром мальчишка обыскан.
Попала ветру мальчишки записка.
Стал ветер Петровскому парку звонить:
— Прощайте…
                     Кончаю…
                                   Прошу не винить…

А иногда случалось и так, что он хотел разоблачить эту отраву:

ПОЧЕМУ?

В сердце
             без лесенки
лезут
        эти песенки.
Где родина
                этих
                      бездарных романсов?

А получался — настоящий романс, тот самый, от которого и «щипало», и «замирало»:

Из тучки месяц вылез,
молоденьки такой…
Маруся отравилась,
везут в прием-покой.

Понравился Маруське
один с недавних пор:
нафабренные усики,
расчесанный пробор…

Он с ней расстался ровно
через пятнадцать дней,
за то, что лакированных
нет туфелек у ней…

На туфли денег надо,
а денег нет и так…
Себе Маруся яду
купила на пятак.

Короткой жизни точка.
Смертельный яд испит.
В малиновом платочке
в гробу Маруся спит.

Развылся ветер гадкий,
на вечер, ветру в лад,
в ячейке об упадке
поставили доклад.

Социальный заказ, который он получил (вернее, сам себе задал), заключался в том, чтобы вызвать отвращение к «этим песенкам». Но сочинял он эту свою модификацию популярного городского романса (в сущности, пародию на него), как собственное лирическое стихотворение. Это чувствуется. Как чувствуется и то, что не только судьба бедной Маруси, но и сам пародируемый, разоблачаемый им текст «бездарного романса», видать, тоже тронул какие-то струны его души. Да и не мог не тронуть, потому что была, была в нем, выражаясь старинным слогом, искра того божественного огня, который мы называем поэзией:

Вечер вечереет,
На фабрику идут.
Маруся отравилась,
В больницу приведут.

В больницу приводили
И клали на кровать,
Два доктора с сестрицей
Старались жизнь спасать.

«Спасайте — не спасайте,
Мне жизнь не дорога.
Я милого любила,
Такого подлеца».

Подруги приходили
Марусю навестить.
Сиделка отвечает:
«Без памяти лежит».

Приходит к ней мамаша,
Хотела навестить.
А доктор отвечает:
«При смерти лежит».

Приходит друг любезный
Марусю навестить.
А сторож отвечает:
«В покойницкой лежит».

Заходит он в часовню,
Там белый гроб стоит,
А в том гробу дубовом
Марусенька лежит…

Вечер вечереет,
Все с фабрики идут,
А бедную Марусю
На кладбище везут.

(«Современная баллада и жестокий романс». СПб., 1996)

Уходя «на фронт из барских садоводств поэзии» и «становясь на горло собственной песне», Маяковский делал все это во имя будущего. Пусть его стихи умрут, «как безымянные на штурмах мерли наши», все это окупится когда-нибудь потом, в том царстве справедливости, где не будет чиновников и будет много стихов и песен.

То, что у нас, в Стране советов, где жизнь хороша, и жить хорошо, «поэтов почему-то нету», — это ситуация временная. Так сказать, издержки переходного периода. Через десять или двадцать лет в этой стране будет построен социализм… И тогда…

Горькая ирония строки: «Впрочем, может, это и не нужно?» давала понять, что некоторые сомнения насчет временности этой ситуации у него все-таки были. А вдруг там, при социализме, окажется, что эта «пресволочнейшая штуковина» действительно никому не нужна? Что поэзия и вообще искусство — это какой-то уродливый атавизм, вроде аппендикса, который люди будущего — «дзык, дзык», как говорил Ленин, — вырежут?