Майами

Он развернулся и усадил ее на холодный мрамор массивного стола, по-прежнему глубоко погруженный в нее. Она взглянула на него, ее лицо умоляло быть понежнее, в то время как рассудок приказывал ему быть грубым. Она широко раскинула ноги, стремясь дать ему побольше места, стонами выражая свой восторг от полноты ощущений, от плотности, с какой он вошел в нее, удивляясь, как это она ухитряется принимать его. Ее платье задралось выше талии, голая грудь упиралась в ткань его пиджака. Каблуки туфелек заскользили по мрамору, когда она постаралась как-то укрепиться при его натиске. Близко, над ее лицом глаза его заволоклись желанием. Он превратился в животное. Он больше не был человеком. Все его тонкие чувства, сомнения, все помехи со стороны рассудка исчезли из сознания. Теперь, как и намеревалась, она могла пожинать бурю его похоти. Влажный, словно река, ее жаркий низ скользил по холодному камню, она билась под ним, пока он неистовствовал внутри нее.

— Роб! Роб! — Она и не знала, что хотела сказать. Знала только, что не хотела отрываться от него. Тело пылало от самого глубокого наслаждения, какое она когда-либо испытывала, и все же ей хотелось еще большего. Ей требовалось знать, что он там, и что грандиозное чудовище, которое они сотворили, не ранит ее, что он научится любить ее и после того, как страсть в их телах будет исчерпана.

Он не мог отвечать ей. Он потерялся в мире, который отрицал слишком долго. Его молодое тело все время было сжато, словно пружина. Теперь, в этот благодатный миг, он освободился от уз, которые так долго связывали его. Под ним была Лайза Родригес. Она была натянута вокруг него. Он был живым внутри нее, туго схваченный шелковистыми стенками, взятый в плен телом, которое на короткое время стало его собственностью. Это все, что он знал. Все, что его волновало. Потом наступит раскаяние. Но будущее пусть заботится само о себе.

Он грубо двигался внутри нее. Без всякого ритма. Он вел себя там словно захватчик в чужой стране, изумляясь своим ощущениям, исследуя, бесчинствуя, своевольничая. Он пробивался до самой глубины ее, размолачивая ее между скалой своего желания и твердой плитой под ее задом. Он удалялся к входу, нависал на краю, угрожая, шантажируя, принуждая ее выбирать между страхом его нового вторжения и страхом от его ухода. Все это время он вырастал внутри нее, выливая кровь своего желания в нее, пока она, наконец, больше ничего не могла делать, лишь течь навстречу ему. Он наказывал ее за то, что она причинила ему, она была всеми женщинами, всеми соблазнительницами за все эти годы, теми, что лезли к нему своими голосами сирен и заставляли его метаться в своей постели по ночам. Она не очень-то ладила с Богом, но была и Божьим созданием одновременно; рука Дизайнера так ясно различалась в славе ее красоты. Поэтому он и наказывал ее орудием Божьего возмездия, и она стонала от удовольствия, дрожа под напором его мощи.

Он чувствовал ее руки на своих ягодицах, вцеплявшиеся в него, когда он отдалялся, и отталкивавшие, когда входил. Словно во сне он тоже держал ее. Его пальцы отпечатались на ее ягодицах от крепкой, словно тиски, хватки. Его живот ныл от страсти, влажно шлепаясь об ее плоть, когда он неистовствовал внутри нее, извивавшейся из стороны в сторону, пируя в славе полного обладания. Затем, наконец, они нашли ритм. Они двигались вместе, уже не противники, а союзники в поисках удовольствия. Она выгнула спину и отталкивалась навстречу ему, когда он входил в нее. Пот выступил у нее на бровях, на руках, на губах, когда она позволяла разделить свое тело на части так сильно, что, казалось, никогда больше не сможет собраться воедино. Она старалась расслабиться, открыться, дать ему место, однако оставалась только теснота и чудесная, влажная фрикция, когда она направляла свое тело в дар молодому любовнику, который ничего не знал о любви. В этом мальстреме она старалась думать. Уже в разгар такого умопомрачительного момента она стала думать о следующем разе. Она не могла отпустить его. Прикованного узами похоти или любви, его нужно было крепко держать, пока не обучит всему, не использует до конца, не сломает ему жизнь. Тогда его можно будет выбросить, бесполезного и истраченного, пусть тогда его собирает по кусочкам Бог, которого она заменила ему.