Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца

ВОСПОМИНАНИЯ

Спустя несколько месяцев после войны. Я работаю у крестьянина в соседней деревне. В двух больших комнатах деревенского дома живет Иван, местный комендант, из Советской Армии. В субботу в деревне вечер танцев, вместе с солдатами. Я натягиваю свою новую куртку, подарок крестьянки, брюки для верховой езды, находка из гардероба нашего барона, покинувшего замок, сапоги для верховой езды, подарок моих родителей. В доме лесника живет прекрасная белокурая Луиза. Я трясусь на велосипеде, чтобы вытащить ее на танцы. За последним домом деревни, где начинается сосновый питомник, двое советских солдат стаскивают меня с моего драндулета. Под дулом пистолета они заставляют меня снять мои начищенные вощеные сапоги с высокими голенищами. Я кричу, как воробей, угрожаю рассказать Ивану. Результат: лишаюсь еще и наручных часов, и велосипеда. Я появляюсь в танцевальном зале в носках – смех. Деревенские полагают, что я пьян.

Не смеется только один Иван. Жестами я объясняю ему, что произошло. Он в ярости бросается прочь с постоялого двора. Через полчаса возвращается назад; пожалуй, он знал, где их искать. В танцевальном зале звенящая тишина, он пихает часы и сапоги мне в руки и говорит: «Русские солдаты хотят принести мир, а не «цап-царап».

* * *

Эти слякотные хлюпающие пробоины на проселочной дороге. Трактористы проложили дорожку по ячменному полю. Я тоже использую эту «узкоколейку»; ровная дорожка по полю лучше, чем дырявый проселок. У въезда в деревню как из-под земли передо мной возникает агроном, седовласый, кроткий мужчина, переселенец из бывшей Восточной Пруссии, и говорит: «Но Линдеманн, ты же не за хлебом ездишь».

Тимм тарахтит по двору на старом, замызганном мопеде. Парень сияет. «За двести марок; от товарища по работе, который хотел загнать его в помойку».

Поутру с озера Дамбекер, рассредоточившись друг за другом, низко, тянутся в нашу сторону серые гуси. Воспоминания овладевают мной: самолеты – вой сирены – свистящие бомбы. Серый клин – дикие гуси. Какая радостная болтовня в небе.

Любопытство приводит меня в столярную мастерскую; ветхий сарай на краю старой помещичьей усадьбы в Д. В лачуге: верстак, ленточная пила, фуговальный станок, токарный станок, полки с инструментами, закопченная, выложенная камнем печь, раскаленная до жара, хотя помещение нагревается с трудом. Скорее грязная дыра, а не мастерская. Семидесятитрехлетний наставник излучает по отношению к Тимму нежную отцовскую заботу. Диалект выдает: Восточная Пруссия. На лице старика бросающийся в глаза нос картошкой. Его волосы редкие и совершенно белые. Угол рта держит короткую изогнутую табачную трубку. Мужчина строгает топорище; ясень; чистая работа. Тимм поехал в контору кооператива. Я болтаю со старым О. о том и об этом, опасаясь, что узнаю о своем сыне что-то неприятное. Всё обстоит как раз наоборот. Старик-подмастерье расхваливает отзывчивость парня, его усердие, его силу. Затем опытный столяр, полный гордости, показывает мне выточенную Тиммом подставку для цветов; великолепная вещь из дерева вишни; рождественский подарок для Г. По пути домой я задаюсь вопросом: насколько неправильно и насколько правильно я вижу своего сына на самом деле? И отвечаю себе старой пословицей: мудр тот, кто не слишком доверяет своему разуму.

Перед деревней вагончик кооператива. Пилы скрежещут, топоры лают. Опрокидывающий изгороди терновник. Я спрашиваю бригадира: «Это всё должно исчезнуть?» «Если бы я принимал решения – то да». Слава богу, что это не его дело. Мысли мельника отличаются от мыслей осла. Терновник можно не вырубать, а просто проредить.