Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца

Говорят, из угрюмой задницы не выскочит радостный бздёх. Теперь я достаточно долго рассуждаю о так называемой легкой музыке. Я поднимаюсь на мансарду, выбираю из стопки грампластинку: Майк Олдфилд. Никогда не слышал. Я внимательно прислушиваюсь к музыке. Красиво! Даже очень красиво! Но почему ее нужно слушать громко?

Во дворе трещит мопед. Я быстро поднимаюсь по лестнице. Я уже натопил. Еда на столе. Я снова ставлю эту пластинку. Парень светится, как весеннее утро.

«С каких это пор ты такое слушаешь?»

Я дурачусь: «Пора просвещаться».

Тимм садится, греет руки над чашкой чая, слушает. В его лице подлинное удовлетворение домашним уютом.

Тимм позже: «Тебе это нравится?»

Я киваю. «Я слушаю это в первый раз».

Тимм позже: «Я думал, ты поставил это потому, что тебе от меня что-то нужно».

Тимм позже: достает из рюкзака старое, восхитительно сформированное птичье гнездо и кладет его на стол. «Оно лежало внизу, у дороги, где вырублена живая изгородь. Почему эти придурки снова вырубили все наголо? Один из них сказал, чтобы дорога высохла, терновник надо убрать. Скорее следует выкопать канаву, чтобы вода могла стечь». Он бережно кладет гнездо на свою полку.

Поразительно: мой сын никогда не говорит громко. Я теряю дар речи, глядя на своего большого ребенка; кажется, будто ему двенадцать. Мы оба едем в Б. на день рождения издательства. Все приветствуют Тимма, обмениваются с ним дружескими словами. Мой сын не перестает изумляться: «Откуда ты всех знаешь. Эти многочисленные авторы детских книг! С каждым ты общаешься, как приятель. А с министром говоришь «на ты». После речей банкет. Мой сын дегустирует то, пробует это. В конце концов он встает передо мной и важничает: «Я чувствую себя фаршированным гусаком. Я больше не могу». По дороге домой: «Превосходные приятели, эти авторы детских книг. Ни один не зазнался, как некоторые самодовольные франты». И наконец, он объявляет, что скажет своей матери: «Никого не возмутило, что на мне были надеты джинсы».

ВОСПОМИНАНИЯ

В шестьдесят первом году по заказу предприятия по добыче бурого угля я пишу кантату шахтеров. Музыку должен сочинить Кохан[18]. Каждое утро я катаюсь рабочим поездом на это предприятие. Когда я не слоняюсь по фабрике, где фасуют уголь в брикеты, или по открытым горным разработкам, я остаюсь в клубе и пишу.

В выходные – танцевальный вечер. У входа в зал заведующий клубом, крепкий старый горняк, из-за силикоза взявший на себя сначала профсоюзную работу, а позже руководство клубом. У Оскара в руке дубинка. Я смеюсь. «Занимаешься охотой на ведьм?» «Нет, на клёпаные штаны; в клёпаных штанах сюда ко мне точно никто не придет».

* * *

Можно лопнуть с досады. Тимм, вероятно, снова закрылся. Молча он покидает дом, без слов в него входит. Ни вопросов, ни ответов. Бесчувственная тень. Разве этот человек не замечает, что его беспричинная немота обижает меня? Он сидит за столом, не проронив ни звука. Это возмущает. Три дня назад болтал, как водосточный желоб, теперь же заперт, как сундук.

Он предоставит еще много чего, что я должен проглотить. Но «терпение, разум и время делают узкие дыры широкими».

Я теперь чаще взбираюсь на благородного коня своего благодушия; сижу вечерами у Тимма в комнате, мы смотрим телевизор; беседы редки. Просто фильм.

В эпизоде мальчик объясняет своему отцу, что он собирается делать. Отец на это: «Что хочешь ты, буду потом решать Я».

Тимм смеется: «Вот так всегда».

Во время растопки печи мысль: что, если в доме возникнет пожар? Отвечаю себе: не вынимай руки из карманов, следи.

Я беру в руки комочек снега и наблюдаю, как он плавится. Мне любопытно, как ребенку: испытывают ли снежинки боль, когда тают?

Мой сын в кресле смущенный и подавленный. Он стал причиной аварии. На одолженном Trabant он в густом тумане на повороте загремел в машину председателя. Оба человека – какое счастье! – невредимы. Машина руководителя сильно помята, Trabant разбит вдребезги. Я несу на мансарду чай, к нему кладу сигареты, сажусь. На лице парня читаю вопрос: где достать деньги на ремонт взятой на время машины? Я утешаю его: «Давай порадуемся тому, что ты сидишь в своей каморке целый и невредимый».