Майор и волшебница

– Ну я ж тебе дам протоколы допросов. Как начальнику дивизионной разведки. Вот, вторые экземпляры приготовлены. – Он кивнул на тощую бумажную папочку без всякой надписи.

– Прочитаю обязательно, – сказал я. – А пока… Если своими словами и вкратце – что там интересного?

– Интересного… Вот самый неинтересный – это обер. Да какой он, к свиньям, обер… Мелкий партийный функционеришка из аппарата гау. Напялили мундир с погонами обера и отправили идеологию Адольфа Алоизыча в широкие солдатские массы нести. Аж месяц нес – а потом мы их растрепали под тем городишкой с непроизносимым названием, и он в лесные отшельники угодил по собственной дурости… Самым интересным у них был радист. Мы его быстренько раскололи, как сухое полено, да он особо и не ломался: мужику за сорок, войну начинал в Польше, так что ситуацию полного и законченного капута прекрасно просекает… В темпе сдал шифр, прочитали мы и его радиограммы, и ответы из родимого недобитого полка. В основном – панические призывы обера спасти его драгоценную шкуру. На что ему всякий раз вежливо отвечали, что пока такими возможностями не располагают. Ну, и его донесение о трех «крайне подозрительных» личностях, которых пришлось ликвидировать, чтобы не выдать расположения подразделения. – Чугунцов зло поджал губы. – Ох, я б ему выдал девять граммов… Только с формальной точки зрения к нему не придерешься: одеты ребята были сам знаешь как, без документов, так что убийство советских солдат, как ни крути, не пришьешь. Как и тем четверым. Так что лагерем для военнопленных отделаются, суки тирольские… Да, никакой разведки они не вели, так что немцы о сосредоточении наших танков и САУ в прифронтовой полосе ничегошеньки не знают. И это радует… Знаешь, что самое занятное? В первый же день с той стороны ему передали стандартный приказ, ну, тот, что они давненько уж дают всем группам окруженцев, имеющим рацию. Вести наблюдение за нашими частями, собирать сведения. А в данном конкретном случае – следить за автобаном, смотреть, какая техника или пехотные части по нему движутся к передовой. Только этот гладкий боров приказ выполнять и не подумал. Нисколечко не горел желанием геройски погибать за рейх и фюрера. Побоялся, что их могут заметить, возьмутся лес прочесывать. А раз до сих пор не прочесали, авось, и обойдется. Да не просто приказ проигнорировал: велел радисту отстучать, что выполнить приказ никак невозможно. Русские, мол, на всем протяжении леса поставили с дюжину палаток, и солдаты с собаками регулярно патрулируют опушку. Неплохо придумал: кто и как его проверит? На той стороне, видимо, решили, что мы опасаемся немецких разведгрупп, которые могут пройти лесом, и больше приказа на наблюдение не отдавали. А еще он без всяких наводящих вопросов с моей стороны дал полный расклад: кто из молодых солдат даже сейчас настроен яро пронацистски, и потому мне следует отнестись к ним строже, чем к другим. Ну, привычной работой персонаж занимался, а то, что хозяин поменялся, его нисколечко не волновало… Ну вот, о делах у меня, собственно, и все. А у тебя?

– У меня тоже, – сказал я. – Я к тебе только со своими протоколами допросов приехал да за твоими. Остается личный вопрос. Не на час, но и не на пять минут. У тебя со свободным временем как?

– Откровенно говоря, навалом, – безмятежно сказал Чугунцов. – Мы тут, признаюсь по секрету, пребываем в некотором пошлом безделье. Агентуру сюда немцы не забрасывают, банды по лесам не бродят, всех, кого по циркуляру положено брать за жабры, взяли – бургомистров, полицейских, партийных функционеров и тому подобную публику. Половину сами повязали, половину немцы законопослушно сдали.

– Да, стучать они любят…

– Ого! – сказал Чугунцов. – Куда им до французов. У нас тут один парень из армейского управления летал в командировку во Францию. Так ему там местные, так сказать, коллеги объявление показывали, со входной двери местного отделения гестапо снятое. Интересное такое объявление. «Доносы ни в устной форме, ни в письменном виде не принимаются». Каково? Это ж как надо было гестаповцев задрать ворохами всякой чепухи…

– Такое объявление в музей бы…

– А вот те хрен, – осклабился Серега. – Они его сжечь собирались вместе с другими ненужными бумагами. Наш парень говорил: по его глубокому убеждению, как оскорбительное для национального самолюбия. Всему миру ведь известно, что французы – гордая и свободолюбивая нация, героически и стар и млад, боровшаяся с немецкими оккупантами. А тут такой пассаж… В музее у них будет висеть фотография какого-нибудь Жана Вальжана, который еще в сороковом году, глядя вслед марширующим немцам, героически подумал: «Придет час расплаты, проклятые боши!» Как-нибудь так… – и спросил с нескрываемым любопытством: – А что за личный вопрос у тебя вдруг образовался? Полтора года тебя знаю, и ни разу ты ни персонально ко мне, ни вообще в Смерш по личному вопросу не обращался. Даже интересно стало не на шутку… Излагай.