Майор и волшебница

Вот теперь нужно было следить за каждым словом, семь раз отмерять – предстояла шахматная партия с сильным противником, которому «детский мат» не влепишь, а вот он тебе – запросто…

– Я издалека зайду, ладно? Иначе не поймешь суть дела. Личный мой вопрос прямо и неразрывно связан с моим комендантством…

– А что с ним не так?

– Да вроде бы все так идет, как должно идти, – сказал я. – Одна проблема – ходоки, они же просители. Немцы себя ведут как обычно: едва убедились, что их не будут ставить к стенке и угонять в Сибирь, полезли с просьбицами. Не так чтобы косяком, но ходоков хватает. Не они сами по себе меня напрягают, а просьбы. Попадаются и серьезные, к которым нужно отнестись со всем вниманием, а бывают такие, что хоть святых вон выноси… Вот, скажем, пришел главврач местной больнички и слезно просил хоть немножко лекарств и медикаментов – у него хоть шаром покати, поставки из аптечного управления гау, понятно, накрылись – областной центр еще под немцами. Ну, тут уж надо помочь… А потом приходит скользкий такой типчик и просит по всей форме выписать ему разрешение на возобновление деятельности его предприятия. Слово за слово, и быстро выясняется, что у него за «предприятие» – местный бордель. Райцентр, как-никак, негоже ему без борделя как признака европейской цивилизации. Правда, по городишку и бордель – всего-то шесть койко-мест…

– Ну а ты что? – с любопытством спросил Чугунцов.

– А что я? Объяснил ему, что к подобным заведениям наши военные власти относятся резко отрицательно и разрешать их не намерены. Он сразу не внял – ну, я позвал ординарца, Вася его в три шеи и наладил…

– Нам бы твои заботы, – хмыкнул Чугунцов. – Вот у нас вчера был случай – не чета твоему бордельных дел мастеру. Звонит Радаеву комендант наш, капитан Турсуев, и просит немедленно прислать сотрудника, причем не рядового, а кого-нибудь из начальства. Мол, дело насквозь политическое, и, по его разумению, не какому-нибудь простому оперативнику его разбирать. Тут я под рукой оказался, серьезных дел у меня не было, Радаев меня и отправил. Сказал, что Турсуев явно в нешуточном волнении, голос звенит, как гитарная струна. Я и поехал. Самому не на шутку любопытно стало: что за политическое дело в нашей дыре, которое к тому же такое, что рядовому оперативнику не по чину? Приезжаю. Сидит у Турсуева пожилой такой экземпляр, с благородными сединами, располагающий к себе дальше некуда с первого взгляда… Предъявляет две справки из наших комендатур, все честь по чести, с печатями и подписями комендантов. Просят наши военные власти оказывать всяческое содействие товарищу такому-то, старому коммунисту, соратнику Эрнста Тельмана, освобожденному из фашистского концлагеря Красной армией. Показывает фотографию, где стоит рядом с Тельманом, явно на каком-то митинге – Тельман речь держит. Потом снимает пиджачок, закатывает рукав рубашки и демонстрирует татуировку, лагерный номер. Ах ты ж, думаю, сволочь такая! Я сразу, как только его увидел, подумал: что-то щечки у него полноваты для старого кацетника[3], не один год, по его словам, мыкавшегося по лагерям. Одет, правда, безупречно, в том смысле, что так и должен быть обмундирован недавно вышедший из-за колючки кацетник – одежонка с чужого плеча, одно велико, другое мало, брючки в заплатах, пиджачок словно с огородного пугала снят, штиблеты разваливаются, кепка опять же велика… Но вот все остальное, эти его вещдоки! С Тельманом – грубоватый фотомонтаж, непрофессионально сляпанный. Да и снимок этот достаточно известный, и на нем никого рядом с Тельманом нет. А татуировка… Ты ведь видел и эсэсовские с группой крови, и концлагерные?

– Доводилось, – кивнул я.