Майор Ватрен

Ватрен остановился, глядя перед собой, слегка расставив ноги, скрестив руки на груди. В полукилометре от них, в песках находился лагерь русских пленных, сооруженный после нападения на СССР. Он походил на их лагерь, был так же расположен, так же кишел людьми, но оттуда гораздо чаще доносились крики, раздавался лай овчарок, а по ночам слышались одиночные выстрелы или очереди из автоматов.

Почти тотчас же они увидели это.

Миновав караульных, из русского лагеря выехала телега и двинулась в направлении французского лагеря. Переваливаясь на рытвинах, она тащилась по песчаной дороге. Это была большая померанская фура. В упряжке шли не лошади, а русские военнопленные — человек двадцать. Вокруг, как жирные серые мухи, вились конвоиры.

— Она опять полна! — заметил стрелковый офицер.

Телега была переполнена: в чистом воздухе ясно слышался характерный звук поскрипывания колес. На минуту телега исчезла из виду, скрывшись за песчаным холмом, но поскрипывание доносилось так же отчетливо. Потом она появилась снова уже ближе. На ней грудой лежали голые человеческие тела. Телега остановилась в трехстах метрах от французского лагеря, возле елей. Русские стали копать яму в двадцать метров длиной и десять метров шириной. Перед ними росла гора песка,

— Это уже третья, — снова заметил стрелок.

Майор смотрел не двигаясь, только кадык его ходил вверх и вниз.

Вот как выглядело это зрелище: широкая равнина, окаймленная лесом, бескрайнее небо, два лагеря друг против друга, один — ядовито-зеленого цвета, другой — с бараками, серовато-белыми, точно гниды, а между ними маленькие, четко обрисованные фигурки, словно сошедшие с картинок часослова, изображающих страшный суд, — под лай конвоиров, держащих автоматы на изготовку, русские пленные тащат телегу, наполненную нагими мертвыми телами.

Телега накренилась и опрокинула свой груз на мягкий, как зола, песок. Можно было различить бритые головы, обручи ребер, сплетенные руки и ноги.

— Голод, — сказал кто-то.

Один из конвоиров считал, потом снова пересчитывал. Лицо его выражало болезненную сосредоточенность. Ему никак не удавалось подвести итог… Он снова начинал сначала. Лучше было считать тогда, когда русские брали своих товарищей за ноги и, раскачав, бросали в яму. Один, два, три, четыре, пять, шесть. Стук падающих тел не доходил сюда, но офицеры без труда мысленно его слышали.

— Господин майор, — сказал Франсуа, — не продолжить ли нам прогулку?

— А? — отозвался Ватрен. — Ах да, Субейрак. Лейтенант Франсуа Субейрак.

Выражение отрешенности сошло с его лица, Старик резко повернулся. Они пошли по направлению к театральному бараку, к зданиям лагерного управления и к III блоку.

— Субейрак, — сказал майор. — Я хотел бы задать вам вопрос.

Это было что-то новое! Решительно Ватрен изменился за последние дни.

Они приблизились к семнадцатому бараку. Оттуда вышли двое пленных. Они тащили пресловутый бачок, в котором выносилась земля из подкопа. Прогуливаясь по лагерю, они должны были быстро раскидать ее горсть за горстью. Парни не походили на конспираторов, и, кроме того, бачок не обладал таким свойством, как невидимость. «Правда, я — то знаю, в чем дело», — подумал Франсуа. Майор взглянул на обоих офицеров. Проходя мимо, они улыбнулись. К кому относилась улыбка — к Франсуа или к майору? Франсуа в разговорах с Ватреном намекал на подкоп, но не знал, был ли майор в курсе дела.

Между тем, Ватрен обдумывал свой вопрос.

— Субейрак, насколько я помню, у вас во время военных действий не было при себе револьвера?

— Не было, господин майор.

— До девятого июня?

— Совершенно верно, господин майор.

— В тот день вы обзавелись револьвером? А после этого у вас появился карабин, и вы с ним не расставались до того момента, как сдали его по моему приказанию. Так?

— Так точно, господин майор.

— Знаете, почему я спрашиваю? С некоторого времени, неизвестно почему, я начал задаваться разными вопросами. Очень простыми. Касающимися то одного, то другого.

Он остановился, чтобы разжечь трубку. Было ветрено. Франсуа расстегнул шинель, и Старик раскурил свою трубку, склонившись к груди Субейрака. Он поднял голову, выпустил изо рта струю дыма — вокруг разнесся запах бельгийского табака. Его голубые глаза были водянистого цвета, зрачки казались прозрачными.

— Да. Различные вопросы. Глупые, конечно. Есть вещи, которые я понимаю, и есть вещи, которых не понимаю. А сейчас пора бы уже понимать. Бравый капитан Бертюоль сказал бы: «Раз уж умирать, так умирать с ясной головой».

Франсуа раньше никогда не слыхав, чтобы Ватрен говорил так много подряд. Это, наверно, следствие пережитого им горя.

Они подходили к песчаному холму, на котором располагался III блок. Франсуа почтительно слушал.

— Так вот, я и задаю вопрос моим офицерам. Или, например, священнику, вам. Как говорится, — молодежи. В дни моей юности не было, знаете, молодежи. Вот почему вопрос о револьвере не выходит у меня из головы.

Франсуа сделал усилие над собой.

— Это сложный вопрос, господин майор, я и сам в нем как следует не разбираюсь. Вот в чем дело: я ненавижу войну.

Ватрен что-то невнятно проворчал.