Майская ночь, или Утопленницы

— На что, простите, нарвёшься?

— На другое колдовство.

Не понял я его. Попросил объяснить.

— Ну вот сшиблись два колдовства. А от энтого всё вокруг бурлить начинает… Вот и вскинулся народишко.

— А на чьё это колдовство вы нарвались? Неужто князя Барятинского?

— Да и на евойное тоже… — с досадой отозвался он. — Пушки мне кто под Синбирском сглазил? Ён и сглазил — стрелять не стали.

Глава 6. ШАПКА, ШУБА, ЕСАУЛ

Воля ваша, а что-то творилось неладное в нашей пещерке. Такое ощущение, будто где-то рядом работает мощный трансформатор. Сначала воздух просто дрожал, потом возник звук — словно бы в бетономешалке ворочали сухой щебень вперемешку с крупными гвоздями. Я тревожно завертел головой и вскоре обнаружил источник этого шороха, потрескивания и побрякивания.

Не зря мне померещилось недавно, что от цепного бочонка исходит некая вибрация. Теперь он трясся. Оббитые до блеска цепи гудели, с бугристого каменного потолка упало несколько мелких обломков.

— На волю просисси? — понимающе спросил буяна Степан Тимофеевич и оборотился ко мне. — Ты одёжку-то с его сыми… Ослобони… А то ить так с ей и укотитси…

Я поспешил убрать своё барахло с бочонка и еле успел отступить. В следующий миг он сорвался с крюка, грянулся об пол, подскочил и, чуть не хлестнув меня цепью по лодыжке, с громыханием устремился к выходу.

Вскоре за ним последовали и те, что стояли на ковре. Из мебели в пещерке остались лишь пара плах, приземистая бочка, покрытая иконой, да обозначился у дальней стенки ранее не замеченный мною громоздкий сундук — должно быть, с мягкой рухлядью: платьем, мехами… Ну и очажок, понятно, никуда не сбежал. Да и пропылённый насквозь ковёр (всё-таки, наверное, туркменский, а не персидский) по-прежнему лежал пластом.

— Пушшай погуляють…

Я зачарованно глядел в чёрный провал.

— Людей дразните?

— Да вот ишшо! Токо и дел у меня — людей дразнить… Так, золотишко перетряхнуть, а то все монеты заедино слипнутся.

— А-а… Вроде как в тех пушках?

— Во-во…

— А что же вон та бочка с пистолетом не укатилась?

— Дык… Куды ж она с-под иконы денется!

* * *

Скучно стало атаману: едет на белом коне — конь головку клонит. А навстречу мужик бочку дёгтя везёт.

— Стой! — говорит ему Стенька. — Лей дёготь на дорогу!

Вылил.

— Ляжь таперича и катайся!

Лёг мужик, стал кататься. Весь в дегтю извозюкался, в пыли. Шайке потеха — смеются, животики надрывают, один атаман скучен. Заплатил мужику втридорога, призадумался.

— А не сгулять ли нам, братцы, на сине-море?

— На Балхинско-Чёрно[4], небось? — спрашивает есаул (догадлив был).

— Чаво там на Балхинско-Чёрно… На Каспицкое[5] махнём!

Ну на Каспицкое — так на Каспицкое. Там, сказывают, столб есть, где прописано, как Пётр Первый море это высек плетьми за то, чтоб оно не смело вперёд царские суда топить… Хотя нет! В ту пору столба ещё не было — потом, видать, поставили, при Петре.

— Айда в стан!

Возвернулись в стан, а там возле атаманской землянки косырь лежит — широкий ножик носастый, если кто не знает.

Тут такая оказия: как зарёкся Стенька от баб — управы на него не стало, всех окрестных девок поперепортил. А косырь вот откуда: любилась с ним среди прочих Марина-безбожница — и сама была атаманша. Ох, лихая… Женску одёжу скинула, в мужской ходила. Всяким оружием вооружена — смотреть на неё страшно. Урядника одного копьём ударила — глаз на копье вынула. И как захочет она со Стенькой постель творить, кидает ему косырь — за десять миль, а то и боле!

— Гля-ко-ся, атаман! — кажут ему. — Косырь лежить…

Глянул Стенька, насупился.

— Тады грянем на море не сёдни, — толкует. — Назавтра грянем. Чай, не пересохнеть Каспицкое до завтра-то… Ташши топор!

Принесли. Взял он его да как метнёт — через лес. Так и летел топор кувырком до самого Маринкиного шатра.

Такой уж промеж них был уговор.

* * *

Ага, назавтра! Только аж на третий день вернулся он от Марины своей, безбожницы. А тут как на грех царский гонец прибёг со своеручным письмом строгого вида. «Пошто-де, Стенька, казённые баржи разбиваешь? Ну купецкие — ладно, а казённые пошто?» Сел написал ответ (как тады камушек лизнул — враз грамотным стал): «Да почём же я, ваше царское величество, знаю, где казённая, а где купецкая. Их ещё поди разбери! Вы уж, сделайте милость, гербы на своих ставьте».

Царь поразмыслил — думает: «А и то…» Приказал на корабликах гербы гербить. И Стенька их все пропускал, не грабил. А царь ему за то прислал в подарок шапку.

Но купец-то нынче хитрый пошёл: поглядел-поглядел — и тоже наловчился двоеглавых орлов на каждую корабельную кичку ляпать. Вот и думай теперь: царское судёнышко, не царское… Осерчал Стенька — опять без разбору начал всех разбивать, не стало от него ходу никому.

Хотел царь войско на него послать, да сказали ему, что Стенька уже на Каспицкое море ушёл. Так в тот раз и не послали.

А с шапкой той у него вот какая оказия прилучилась (это уже в Астрахани): был там митрополит, и стал он его, Стеньку, корить: «Вишь какая у тебя шапка — царский подарок; надобно, чтоб тебе теперь, за твои дела, царь на ноги прислал подарок — кандалы».