Майская ночь, или Утопленницы

А Стенька в ответ: «Хошь, — говорит, — покаюсь? Айда на колокольню — чтоб все слышали!»

Взошли на колокольню. Взял он митрополита в беремя — в охапку то есть.

— Ну-ка, как кошка вывёртыватся? Встанешь ли на ноги, как она?

Сказал да и сбросил. Ещё и посмеялся потом:

— Сам летать захотел с колокольни, а садиться-то не умеет!

За это его на семи соборах прокляли.

* * *

— А что вы при этом почувствовали? — жадно спросил я.

— Чаво почувствовал? — Похоже, старик оторопел.

— Ну вот когда вас на соборах проклинали… Ну, я там не знаю, здоровье ухудшилось, колдовская сила уменьшилась…

— А-а… — смекнул он наконец. — Сила? Не!.. Не уменьшилась. Увеличилась…

— Почему?!

Опять озадачил. Задумался Степан Тимофеевич. Надолго.

— Не иначе лукавый помог, — предположил он без особой, впрочем, уверенности.

— Так вы же ему душу не продавали! Хотя… — Тут я малость усомнился. — В некоторых сказаниях…

— Брешуть! — решительно отрубил он. — Не продавал.

— А как же тогда?

— Н-ну… видит: прокляли… Значит, свой.

Что ж, логично. Враг моего врага — стало быть, друг.

— А сами как к дьяволу относитесь?

— Да как… Я сам по собе, ён сам по собе.

— А Волкодир? Тоже сам по собе?

— А чаво те Волкодир? Вот он я, перед тобой. Камушек-то проглонул… Ты пойми! Дьявол у Бога — всё равно как у меня есаул…

— Нет, позвольте, — заартачился я. — Как это есаул может идти против атамана?

— Ишшо как! — усмехнулся он моей наивности. — Давай расскажу…

* * *

Послал Стенька своих под город Астрахань, а сам остался с Машей прохлаждаться (до княжны ещё черёд не дошёл). Поехали двенадцать человек, тринадцатый — есаул Абсалям, татарска лопатка. Едут — видят: купецкая гамазея (по-нынешнему, купеческий магазин). Подрезали жестяную крышу, один из самых ловких влез туда и давай оттуда всё переть. А там что-то на крюку висит. Снял — шуба! Кунья, с бобровым воротником и разным прозументом!

Куда такую? Ну ясно, атаману в подарок.

Положили на подводу, поехали обратно. Часу в первом ночи, не доезжая пяти вёрст до Волги, остановились в лесу — лошадей кормить. Заночевали.

А перед самою зарёй есаул тревогу сделал:

— Ах, такая-протакая мать! Спите? Сами воры-ухари, а у самих украли!

Поскакали разбойники в погонь — во все концы. Вернулись ни с чем, спрашивают:

— А много ли покражи было?

— Да шубу украли!

— Ну делать нечего, — говорят. — Видно, нам ею не владать.

Приезжают к атаману.

— Господин атаман[6], поздравляй с добычей! Одна беда: с возу у нас кто-то шубу унёс — кунью, с бобровым воротником, золотым прозументом обложену! Тобе везли!

— Плохо, — говорит Стенька. — А как унесли-то?

— Да мы с устатку на поляне отдохнуть легли…

— Вот на поляну и езжайте! А чтобы шуба мне — была! Ишь…

Сели двое на лошадей, поехали на ту поляну. Один вроде Митька, а как второго кличут — забыл… И что ж ты думаешь? Нашли! Лежит под кустиком вверх воротником, есаула ждёт. Привезли атаману. Тот взял её и говорит задумчиво:

— Да, стали от меня воровать… Не ладно, робята. Надеялся я на есаула, а теперь он, татарска лопатка, из веры вышел.

А Абсалям за дверьми стоял — всё слыхал. Взошёл в горницу, кричит:

— Отдай шубу!

— Ты ж её скрасть хотел!

— А вот не подарю! Моя шуба!

И сделалась у них большая ссора.

— Не быть тебе есаулом!

— А и не буду есаулом! Атаманом буду!

(Ну точь-в-точь как Лютофер с Господом.)

Вскочил Стенька со стула:

— Пошёл вон отсюда!

Есаул повернулся, загнул своё рыло — и вышел.

* * *

— Да уж не та ли это шуба, из-за которой вы и с астраханским воеводой не поладили? «Возьми себе шубу, да не было б шуму»?

— Она самая…

— И что, правда, будто вы с воеводы потом за это всю шкуру слупили? Начиная с пяток…

— Ох, правда…

— А с есаулом-то что дальше было?

— Разгордыбачился есаул, давно в атаманы рвался. Ушёл от меня и десятерых с собой увёл. А я не держу. Идёшь — иди… Вскорости шайку евойную всю повыловили, в казамат посадили, один Абсалямка остался. Тут он, слышь, возьми да и покайся! Встретился ему святой старец…

— Из мусульман?

— Зачем? Абсалямка — татарин-татарин, а крещёный. Даже имечко ему какое-то православное нарекли, только никто выговорить не мог — так и звали по-старому: Абсалям… И поставил его старец чёрных овец пасти. Как, говорит, побелеют — так с тебя все грехи твои кровопролитные и снимутся… Пас он, пас — томно ему стало. Смотрит: обоз с табаком (а табак тады дорог был). Он обозников всех порубил, табак склал, пожёг и пепел по ветру развеял. Так и так, думает, пропадать: грехом больше, грехом меньше… Приходит к овцам, а овцы все белы! И старец при них. «Это, — говорит, — тебя Господь во грехах простил! Оттого и овцы побелели, что ты табаку много сжёг».

— Знакомая история, — заметил я. — А теперь ещё и актуальная… В монастырь, небось, ушёл?

— Хто? Абсалямка? Не дождёсси… Видит: сняты грехи — ну и давай проказничать по новой! Прибёг ко мне, повинился…

— Неужто снова есаулом взяли?