Маисовые люди

– Это у чучел?

– Нет, у живых. Чего ж тогда удивляться, если у святого глаза… Ну скажем, как у койота…

– Одумайся, что говоришь! Не в лютеране ли подался?

– Еще чего!

– Спасибо за приглашение, но выпьем мы с тобой в другой раз. Если я пьяный вернусь да еще скажу, что Пресвятой Деве вставили оленьи глаза, они меня на месте прикончат, они такие.

– А ты не допьяна пей. Пропустим по глоточку…

– Нет, Иларио, спасибо тебе. И про зверей с человечьими глазами в другой раз послушаю. Я и сам знаю, что они есть, мне дед рассказывал, он видел лекаря, который обращался в оленя, в Оленя Семи Полей, но то в старину…

Минчо Лобос протянул погонщику руку. Они простились. Каждый поехал в свою сторону, туда, куда влекли его думы. Иларио чуть не обогнал машину. Мул его несся так, как никогда не несся, искры из-под копыт летели. К счастью, он слушался всадника и не своевольничал.

В парикмахерской, как всегда, Иларио уселся в кресло, словно в седло, устроился поудобней и позвенел шпорами. Парикмахер, дон Тринидад Эстрада де Леон Моралес, приветливо похлопал его по спине.

– Постригите, как я люблю, и побрейте, – велел Иларио сразу, еще вешая шляпу, а теперь, закрытый простыней ниже колен, повторил: – Побрить и постричь, как я люблю.

– Не беспокоит? – спросил дон Тринидад, брея ему шею машинкой.

– От этой вашей штуки зубы болят, придется в аптеку идти.

– Вот еще тут немножечко, а то не выйдет по вашему вкусу, дон Ила. Вы мне пока что расскажите, как там, что в ваших краях. Дороги сейчас вроде бы ничего… Вы как, надолго к нам?

– Сейчас уезжаю…

– Значит, не за покупками… А дон Порфирио не приехал, дома остался. Я думал, вы вдвоем, как всегда – вы же прямо братья, все вместе, смотреть приятно. Я слышал, в тот раз у вас мул пропал или украли его.

– Потом нашли. Он ушел гулять, понравилось ему у вас.

– И вам, я думаю, у нас нравится…

– Нравится, а жить бы не остался. У вас тут всего много, и плохого тоже. У нас всего мало, но что уж есть, то хорошее. И свободней там, в горах. Вы тут, бедняги, как в тюрьме, на все разрешения просить, что запрещается, что воспрещается, шагу не ступишь. У нас там попроще люди, распоряжаются меньше.

– Поручение ваше я выполнил.

– Это Порфирио поручал, да не важно, все одно.

– Дороговато вышло, трудно их достать. Зато на славу и, заметьте, с пулями, это тоже не валяется… Теперь не двигайтесь минуточку…

Дон Тринидад говорил ему в самое ухо, подбривая шею и глядя на волосы, падающие вниз кусками черного кокоса.

– Договоримся, я вам сообщу, – продолжал дон Тринидад, а машинка вторила ему: рапа-рапа-рапа… – Сам я его видел, и, если вам понравится, сделаем дельце. Когда его принесли, я сразу подумал про вас и про дона Порфирио… Один мой знакомый знал, что мне такая штука и требуется. Я ему не заказывал, он сам принес и оставил, чтобы вы посмотрели. Я сказал, что вы вот-вот приедете, но так скоро не ждал.

Иларио молчал и гляделся в зеркало, где отражались смуглое лицо, большие темные глаза, красивые губы, довольно высокий лоб, орлиный нос. Не такой уж у него лютый вид! Неправду сказала Алеха Куэвас! Да, кстати, как она запляшет, когда увидит шаль. Он ведь не сразу пошел стричься, а был у китайцев и купил алую шаль, шелковую, точно такую, как та, которую несчастный Ничо привез жене, на зависть все той же Алехе.

– Понравится вам, как не понравиться! Берите, заплатите позже, сегодня не обязательно.

Прав Порфирио Мансилья: зеркало – как совесть. Видишь себя, какой ты есть и даже получше – ведь перед зеркалом, как перед совестью, всегда прихорашиваются.

Машинка замолчала. Дон Тринидад подул на нее несколько раз и положил на место.

– Теперь причешем, подстрижем немного, спереди оставим челочку, будете зачесывать набок, если захотите.

Вскоре стрижка завершилась. Зад у Иларио был каменный, но он умел долго сидеть только в седле.

– Пробор, пожалуйста, вот тут…

Дон Тринидад причесал его такой жесткой щеткой, что он закрыл глаза, потом снял простыню, шумно встряхнул ее и бросил на сломанное кресло.

– Вот он, дон Ила. – Парикмахер вынул из ящика большой револьвер и сунул его клиенту в руки. – Красота, а не вещь! Для такого калибра пули всегда найду гея. И обойма прилагается.

– У меня свой есть, но я вам еще тот раз говорил, он уже староват. Мы договаривались, что обменяемся и я вам доплачу.

– А вы свой продайте, или я продам. За этот надо платить наличными, тому знакомому нужны money.[3] Вы револьвер берите, я заплачу, а вы мне потом вернете. Свой можете оставить, я предложу, только скажите цену. Что-нибудь да выручим. Не пожалеете, дельце хорошее, револьвер на славу, хоть в койота стреляй.