Макамы

Внемлите мне, ведь поученье это
Достойно вдохновения поэта.
Когда был молод, я знавал героя,
Пред кем смолкали всех врагов наветы.
Каким бывал он твердым в наступленье —
Шел не колеблясь и не звал запрета!
И, нападая, пробивая бреши,
Всю ночь он мог сражаться до рассвета!
Сдавались все противники, окрасив
Его копье кроваво-красным цветом.
Он брался одолеть любую крепость
С глухой стеной без малого просвета,
На приступ храбро шел — и не бывало,
Чтоб он хоть раз не выполнил обета.
Ах, сколько он провел ночей прекрасных,
Плащом веселой юности одетый!
Ласкал красавиц, и они ласкали,
Его любовной щедростью согреты.
Но год за годом сила иссякала,
И появились старости приметы:
Он жалким стал, совсем не мог подняться,
Друзья его рассеялись по свету,
С красавицами он давно расстался,
Не звал их и от них не ждал ответа.
Не помогли больному заклинанья,
Бессильны были всех врачей секреты.
Судьба сурова — не дает пощады,
Разит и жизнелюбца и аскета.
Лежит мертвец, одеждою прикрытый,
И даже савана бедняге нету!

Кончив, он зарыдал неукротимо — так горюет любящий о любимом. Когда же слезы перестали литься из его глаз и котел его горя погас, он сказал:

— О щедрости высшие образцы, для просителей милостивые отцы! Клянусь Аллахом, я не солгал, рассказал лишь то, что своими глазами видал. Если бы ветвь моя не увяла, если б туча моя хоть каплю дождя давала, я бы знал, как мне следует поступить, никого бы не стал просить. Но как взлетишь, если крыльев тебе не дано! О Аллах! Неужели быть неимущим грешно?!

Говорит рассказчик:

— И стали люди тихонько меж собой говорить — советоваться, как поступить, и шептаться, на что им решаться. Он подумал, что мы не желаем брать на себя никаких обязательств или потребуем у него доказательств, и сказал нам:

— О миражи, обманно манящие, о каменья, лживо блестящие! Откуда эти сомнения без стыда и стеснения? Словно хочу я от вас золота целый мешок, а не ткани жалкий кусок! Словно прошу покрывалом Каабу[146] покрыть, а не саван — покойника похоронить! Позор тому, чьи руки будут сухими[147], а скалы останутся нагими!

Роса красноречия была на его устах и привкус горечи — и его пространных речах. Уделил ему каждый сколько мог — от своей бедности жалкий клок, боясь, что после росы его красноречие ливнем польется и тогда уж нам плохо придется.

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

— Этот проситель стоял позади, за мною, скрываясь от глаз моих за моею спиною. Друзья отвалили ему подарков полную меру, и я захотел последовать их примеру: снял перстень с руки, обернулся, на просителя оглянулся и глазам своим поверил с трудом: это был серуджиец, что давно мне знаком. Догадался я, что его рассказ полон лживых прикрас, что силки он искусно раскинул для нас. Но я не стал его выдавать, пред всеми пороки его обнажать, бросил перстень ему — мое приношенье — и сказал:

— Это плакальщицам на угощенье!

Он воскликнул:

— Аллах да пребудет с нами! Пусть не погаснет твоего благородства пламя!

Потом, как обычно, прощаясь, заторопился и прочь напрямик пустился. А мне захотелось узнать наконец, что у него за мертвец. Разжег я поспешности огонь и пустился бежать, как резвый конь. Пробежал я сколько летит стрела[148], и добыча от меня не ушла: Абу Зейда мне удалось найти и, ухватив за одежду, удержать его на пути.

Я сказал:

— Клянусь Аллахом, от меня не найдешь защиты, пока не покажешь, где твой мертвец, одеждой прикрытый.

— Взгляни! — спокойно сказал греховодник старый и приспустил свои шаровары. Я воскликнул:

— Погубит тебя Аллах, бесстыдный злодей! Как ты смел обмануть достойных людей?

И побрел я к друзьям обратно, как разведчик, добывший весть неприятную. Рассказал им честно все, что узнал, не приукрашивал и не скрывал. А друзья мои долго хохотали и злосчастного мертвеца проклинали.

Перевод А. Долининой

Рейская макама (двадцать первая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам: