Макамы

— Клянусь Аллахом, всегда я умел плута разоблачить и любое мошенничество раскрыть. Но я не видел, чтоб шел на обман тот, кто надел одежду аскетов — калансуву и тайласан. Ему меня удалось обмануть, потому что избрал он столь недостойный путь. А теперь хотел бы я знать наверное, куда направился этот обманщик скверный?

Я ответил:

— Он понял, что границы дозволенного преступил, и поскорее покинуть Багдад решил.

Вали воскликнул:

— Пусть Аллах его цель не приблизит и, куда бы он ни направился, всюду его стеснит и унизит! Большей хитрости я не встречал и горше, чем этот обман, ничего не вкушал. Нет ему никакого оправдания! И скажу я тебе в назидание: только ради его таланта я не буду его искать, хотя его нужно бы как следует наказать. Но я не хочу, чтобы в Багдаде хоть кто-то проведал, как я остался внакладе. Ни чернь, ни знать не должны ничего об этом знать. Боюсь я всеобщим посмешищем оказаться и с местом своим при халифском дворе распрощаться.

И вали потребовал, чтоб я обещал ему, пока я в столице, ничего не рассказывать никому.

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

— Я поклялся, что тайну его никому выдавать не намерен, и, как ас-Самауваль[172], был обещанию верен.

Перевод А. Долининой

Караджийская макама (двадцать пятая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

— Как-то раз остался я на зиму в Карадже[173] из-за торговых дел и из-за долга, который я кое с кого получить хотел. А зимою в Карадже стужа сурова — не хотел бы я испытать ее снова. Холод жег и терзал меня, заставляя все время сидеть у огня. Я по целым дням не выползал из норы до той поры, пока не откликнусь на голос голода, когда он меня вконец донимал, или на голос муэдзина, который к молитве призывал. И вот однажды, когда дул ветер колючий и низко нависли тучи, пришлось мне гнездо свое покинуть из-за дела, которое нельзя было отодвинуть. Вдруг я увидел почти раздетого старика — фута[174] на нем так была коротка, что ноги не прикрывала, а его голову небольшая чалма обвивала. Густая толпа вокруг стоит, а он, своей наготы не стесняясь, громко стихи говорит:

О люди! Позор нищеты я не смою,
Коль я без одежды суровой зимою.
Но что нагота и печальные вопли
В сравнении с тайной бедою немою?!
О, был я когда-то и знатен и славен,
Гордился по праву высокой чалмою;
Спасенье несли мои рыжие кони
И гибель — гнедые с железной каймою[175];
В день пира я целому стаду верблюдов
Повязывал шеи кровавой тесьмою.
Но меч вероломства судьба обнажила,
Стал дом опустелый печальной тюрьмою.
Голодный и слабый, я брошен друзьями,
И веки окрашены горя сурьмою.
Превратности времени — всадники злые —
Всю ночь не дают мне забыться дремою.
И в зимнюю стужу, одежды лишенный,
Стою я пред вами с пустою сумою.
Найдется ли щедрый и храбрый заступник,
Чтоб смело поспорить с судьбою самою,
Закрыв наготу мою чем приведется —
Лохмотьями или плащом с бахромою?

Потом он сказал:

— О вы, утопающие в благах, выступающие в мехах. Ниспосланное добро не копите, пользу посильную приносите. Блага мирские приманчивы, но превратности мира переменчивы. Сила — призрак пустой, удача — облачко в летний зной. Аллах свидетель, раньше, бывало, пять «п» я к зиме припасал и стужу с ними встречал. А сегодня, о люди, я вам признаюсь: вместо подушки я на руку опираюсь, кожей собственной одеваюсь, из ладони питаюсь. Пусть человек разумный поймет мое положение и опередит судьбы своей превращение. Счастлив тот, кто долей чужой поучается и к жизни последней подготовляется!

Ему сказали:

— Ты талантом и знаниями блеснул перед всем народом, теперь открой, из какой же знатной семьи ты родом?

Старик возразил:

— Что гордиться истлевшими костями! Гордиться следует только тем, чего достигаем мы сами: добродетелью и праведными делами!

Затем он продекламировал:

Клянусь, мы дети нынешнего дня,
Зачем же гнать мне в прошлое коня?
Гордиться надо делом рук своих —
Не тем, что кто-то сделал до меня!

Тут он скорчился, весь сжимаясь, потом встал, от холода содрогаясь, и сказал: