Макамы

На меня пало подозрение в краже денег, и бежал я — изгой отныне, — долго скитался по пустыне и вдруг на месте ровном и гладком увидел палатку. Мальчишки у самой палатки играли — кучки песка разгребали. Один из них то и дело произносил стихи, подходящие к случаю, но так хорошо отделанные, что не верилось, будто мальчик их тут же придумывает сам. Мне показалось, он не таков, чтобы сразу столько соткать стихов, и я спросил его:

— Эй, мальчик, ты сам стихи сочиняешь или чужие на память читаешь?

В ответ он продекламировал:

Считаешь, для таких стихов я молод,
И на меня глядишь ты удивленно,

Но мой шайтан — эмир всех прочих джиннов[96],
В поэзии изрядно искушенных,

Все тонкости ее он преподал мне.
Иди себе, ответом умудренный.

Я сказал:

— О сын арабов! Меня привел сюда страх. Можно ли найти здесь убежище или угощение?

Он ответил:

— Ты пришел в дом, где путника защищают и хорошо угощают.

Тут он встал, потянул меня за рукав, повел к палатке, завеса которой была спущена, и позвал:

— Эй, сестрица, выйди сюда! Вот сосед наш, который родными отринут, близкими кинут, властями обижен и унижен. Весть о нас до него дошла, наша добрая слава сюда привела. Окажи ему покровительство!

Девушка откликнулась без промедления:

О ты, горожанин, успокойся и радуйся:
Ты в доме ал-Асвада[97] — конец всем скитаниям!

У самого славного в маадде и в ярубе[98]
И самого верного своим обещаниям.

Соседу поможет он копьем и мечом своим,
Соседа поддержит он и щедрым даянием.

И смерть, и дары в его руках — как два облака,
Смиренно послушные его приказаниям.

Он йеменец племени старинного, знатного,
И лоб его светится чистейшим сиянием.

Войди же в палатку для гостей: там их семеро —
Дополнит до четного твое пребывание.

И мальчик ввел меня в палатку, на которую она указала. Я увидел там семь человек, и среди них тут же узнал Абу-л-Фатха Александрийца.

Я воскликнул:

— Горе тебе! Как это ты здесь оказался?

И он ответил стихами:

Ал-Асвад, сын Кинана, дал мне приют,
Все, что давно искал везде, — взял я тут.

Я им сказал, что я боюсь недругов,
Пообещавших, что мою кровь прольют.

Простится хитрость бедняку слабому,
Коль руку помощи за то подадут,

Коли оденут и накормят его
И отпечаток нищеты изведут.

Ты у судьбы бери дары чистые,
Пока ты жив, пока тебе их дают.

Пока хоть капля молока в вымени —
Дои верблюдицу, не трать зря минут!

Говорит Иса ибн Хишам:

Я сказал:

— Хвала Богу! Какими только греховными дорогами ты не ходил!

Потом мы прожили некоторое время в этом доме под покровительством хозяев, а когда почувствовали себя в безопасности, разошлись: он отправился на восток, я — на запад.

ИРАКСКАЯ МАКАМА (двадцать восьмая)

Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

В погоне за адабом[99] по многим странам я скитался, пока в Ираке не оказался. Я изучил диваны всех поэтов и был уверен, что любая стрела из моего лука попадет в цель. Я осел в Багдаде и однажды, когда я проходил по берегу Тигра, мне попался на глаза какой-то юноша в лохмотьях. Он просил милостыню, но люди ему не подавали; меня же восхитило его красноречие. Я подошел к нему и спросил, откуда он родом и где его дом. Он ответил:

— Я из племени Абс, а родом из Александрии.

Я сказал:

— Какие прекрасные слышу речи я! Откуда такое красноречие?

Он ответил:

— От науки, верблюдиц которой я укрощал и моря которой переплывал.

— Какой же из наук ты украшен?

— У меня в каждом колчане есть стрела. Какую ты предпочитаешь?

— Поэзию.

Тогда он заговорил так:

— Скажи, есть ли у арабов какой-нибудь стих, который в прозу не превращается? И есть ли хвала, предмет которой скрывается? И есть ли у них такой стих, содержание которого неприлично, зато он скроен отлично? У какого стиха слезы не иссякают? Какой стих тяжело ступает? В каком стихе первое полустишие ранит, второе же — исцеляет? Какой стих не так опасен, как угрожает? В каком стихе песка больше, чем в пустыне?