Макей и его хлопцы

У него оказалась карта Усакинского леса с отметками партизанских лагерей, были нанесены координаты для артиллерийского обстрела. Он сказал, что через два-три дня начнётся блокада леса.

Макей неистовствовал. Его душила злоба. Он выхватил пистолет с намерением пристрелить шпиона. Сырцов еле успокоил Макея. Румянцев и Елозин попросили позволения задушить лазутчика, как они сказали, голыми руками.

Макей, волнуясь, прошёл раза два по бревенчатому полу землянки, с брезгливостью обходя лежащего на полу человека. Потом он сел за столик и начал о чём-то тихо совещаться с комиссаром. В землянке воцарилось глубокое молчанье. Румянцев и Елозин переминались с ноги на ногу. Катю тихо подозвала к себе Даша, рядом с которой сидел Миценко, зорко наблюдавший за лежащим на полу человеком.

В лагере, за стенами штабной землянки, глухо гудели человеческие голоса. Весть о приведённых Данькой Ломбвцевым людях взволновала всех партизан. Данька Ломсвцез рассказывал что‑то, а Иван Свиягин, стремясь не пропустить ни одного его слова, всё записывал и записывал.

Из землянки вывели низкорослого широкоплечего человека в кубанке, низко надвинутой на глаза, со связанными назад руками Он согнулся, сжался, как побитая собака, пряча от взора людей свою грязную душу. Позади шёл Миценко с пистолетом в руке. Андрюша Елозин, Юрий Румянцев и Катя Мочалова вышли из землянки Макея минутой позже. Их сразу окружили партизаны и стали расспрашивать, кто они, кто тот, которого они поймали.

Из кустов, куда увёл Миценко чужого человека, раздался пистолетный выстрел. Катя вздрогнула и побледнела.

— Он застрелил его? Да? — торопливым шёпотом спрашивала она Румянцева, теребя его за рукав.

XIX

Стояла жара. Июньское солнце пекло немилосердно. Такого удушливого и знойного лета, как лето 1941 года, кажется, ещё не было. Воздух от жары как будто струился и колебался и синие дали от этого рябили и зыбились. Лежа в тени пирамидального тополя, молодой белокурый красноармеец с интересом смотрел на это сказочное неправдоподобие. Незаметно для себя он задремал, положив голову на колесо мотоцикла. Вдруг он услышал, как кто‑то его, зовёт.

— Румянцев! Чёрт, где ты? Заснул что ль?

Молодой человек сразу вскочил на ноги.

— Слушаю вас, товарищ сержант!

— Вас требует командующий.

Румянцев отряхнул с синего комбинезона прилипшие соринки и широким шагом направился к штабу армии. Генерал–майор давно знал Юрия Румянцева. Вместе с его отцом, тоже генералом, они были на финском фронте, недалеко жили друг от друга в Москве.

— Юра! — сказал командующий, пренебрегая правилами военного обращения и ласково, по–отечески, смотря на высокую стройную фигуру Румянцева, стоящего навытяжку. — Слетай, дружок, к начальнику погранохраны и передай ему вот этот пакет.

С этими словами генерал передал Румянцеву большой белый пакет с двумя сургучными печатями. В тоне голоса и в выражении доброго, еще не старого лица командующего, Румянцев прочитал, что случилось что-то тревожное и весьма важное.

Выхлопная трубка издала резкий стук, мотоцикл, сделав полукруг, выкатился на дорогу и почти беззвучно понесся по прожженной солнцем дороге, неся за собой белый пыльный хвост. Румянцев много раз проезжал мимо зелёных рощ и полей с тучными всходами пшеницы, смотря на ломаную линию далеких Карпат. И всякий раз он испытывал радостное чувство гордости оттого, что легко и свободно управляет страшными силами, загнанными в мотор машины, вихрем мчащейся по земле. Увлечённый быстрым ходом машины, он на какое‑то время забыл не только о тревоге, навеянной белым пакетом, но и о самом существовании этого пакета. Вспомнил он о нем только тогда, когда очутился перед начальником погранохраны. И снова чувство тревоги охватило его, когда с приветливого усатого лица старого командира, читавшего бумагу, слетела улыбка.

— Так, так, — проговорил неопределённо командир, рассеянно поглаживая седеющие усы, — очень хорошо!

К чему относилось это «очень хорошо» — к тому ли, что пакет привез он, Румянцев, или к тому, что в нём написано? И действительно ли то, что там написано «очень хорошо»? С смутным и тревожным чувством возвращался Румянцев на своём мотоцикле в штаб армии. Это было в субботу 21 июня. А в воскресенье, 22 июня, в 4 часа утра началась война, о неизбежности которой столько говорили, но в возможность которой по существу никто серьёзно как‑то не верил.

С отступающей Красной Армией Юрий Румянцев прибыл в Киев. Отсюда 12 сентября генерал послал его с донесением в Москву, в Генштаб.

— Счастливо, Юрик, — обнимая Румянцева, говорил генерал. — Так ты того… передай папе привет.

Голос его сорвался и дрогнул.

— Передам! — ьесело улыбаясь, говорил Румянцев, не замечая слёз, стоящих в глазах своего старого друга.