Махно

Он валится навзничь в припадке, кругом собирается толпа.

– Махно хотели?! Я Махно!

«Сумасшедший», – говорят в толпе. «Припадошный. Да охрану позовите кто».

– Доктора! Человек помирает! Што ж мы, не люди?!

21. – Господин офицер говорит, что рад интересному знакомству, – переводчик склонился над кроватью Махно.

Тюрьма, больница.

– Лучше бы выпустили, – говорит Махно.

– Вы чуть не убили человека. Это преступление.

– «Чуть», – хмыкает Махно. – На шо я вам?

– Советская Россия требует вашей выдачи.

– Вот спасибо.

– На родине вас повесят.

– А здесь?

– Вы должны ждать решения своей судьбы.

22. Доктор озабоченно ощупывает ногу Махно, выстукивает грудь, рассматривает рентгеновский снимок:

– Мы будем лечить вас. У вас ослаблен организм. Хорошее питание сейчас невозможно. Есть кому носить вам передачи? Пока вы здесь, я надеюсь вам помочь.

– Чтоб большевики повесили меня здоровым? – спрашивает Махно через переводчика. – Не знаю, успеет ли он меня вылечить…

23. Ночь, дождь, ветер, стена. Окошко наверху. Оно распахивается.

В палате Махно, делая остальным знак не издавать звуков, вылез из постели, раскрыл окно и высунул простыню под дождь. Когда она намокла – свернул в жгут и обвязал два соседних стальных прута в оконной решетке.

– Посидите с мое на каторге, ребята, не тому научитесь, – беззвучно бормотал он.

Всунул в это мокрое кольцо ножку стула и стал крутить, как завинчивают тиски. Узел стянулся намертво. Двойной мокрый жгут толщиной в руку потек струей воды. Битая мокрая простыня прочна, как канат. Махно, сопя, налегал на рычаг спинки-ножки стула, завинчивая все туже, кольцо ткани вокруг двух прутьев все туже, и прутья стали прогибаться, сближаясь… еще… еще… и вот они уже почти вплотную.

Махно перевел дух. И повторил номер с соседней парой прутьев.

Через каких-то полчаса меж погнутых прутьев зияла дыра, достаточная для мелкого худощавого человека.

Палата следила, затаив дыхание.

– Простыночки, хлопцы, простыночки швидче давайте, – пришептывал Махно, вытаскивая из-под них простыни.

Тюремный люд был в восторге.

Простыни были связаны, эта веревка почти достигала земли, Махно сказал: «Спасибо, хлопцы» и вылез.

Он спустился без помех, спрыгнул оставшиеся пару метров и исчез в темноте.

Все дороги ведут в Париж

24. По воскресному бульвару прогуливается обычная семья, небогатая и приличная. Рослая, смуглая, красивая жена. Маленький, худощавый, прихрамывающий муж. И между ними, держась за руки – девочка лет пяти. Они одеты скромно, но с учетом моды.

25. – Дядя Волин!

– Нестор!

Объятие, отодвигание, взгляд в глаза, улыбка.

– А я уж думал, вас всех тогда в Харькове расстреляли! Вот, опробовал им под конец слегка отомстить! Ну, может, не очень вышло, но все же чтоб знали батьку Махно!

– Ну, в общем, удалось сначала немного договориться; старые заслуги, профессиональные революционеры. А потом заменили на высылку. Вот – здесь.

– Делать-то что думаешь?

– Да уж поздно мне другим делом в жизни заниматься. Ты за газетами следишь? В Испании наши силу набирают. Там основная сила для рабочего класса и крестьянства – анархосиндикализм. Они социалистов совершенно забили.

Они сидят в кафе, пьют белое вино и строят планы.

26. Париж – это в большой мере город бульваров и кафе. Так что ничего удивительного, если встреча и происходит на бульваре. Вблизи кафе, к которому оба имеют понятную склонность. В этом кафе собираются анархисты. В Париже много анархистов. И вообще революционеров. И вообще авантюристов всех мастей. Будущих диктаторов и бывших королей. Миллионеров, мечтателей и гениев.

– Я ждал, когда ты сюда зайдешь, – сказал Ашинов-Марин, раскрывая объятья, и полы пальто распахнулись.

– А Волин сказал, что ты на Соловках, – удивился Махно.

– Шлепнули бы меня на Соловках, – хмыкнул Аршинов-Марин. – Сбежал на пересылке. Они же пока толком охранять-то не умеют. Только расстреливать научились. Пройдемся? Погода хорошая.

– Погода хорошая, да нога плохая, – сострил Махно. – Побаливают, никуда не денешься, старые раны. Давай посидим.

Сели, взяли, огляделись.

– Что делаешь-то, Нестор? Что с деньгами? Махно махнул рукой:

– А, перебиваюсь. То-се, по мелочи.

– Что-то тебя никто не видит. В клубах говорили, что не поддерживаешь никаких связей с эмиграцией, с земляками. Что так?

Махно пожал плечами, сделал глоток:

– А что у них? Старые счеты, новые обиды, барские замашки… Или вот. Знаешь. В мае Шварцбард, наш, анархист, застрелил Петлюру. За еврейские погромы на Украине.

– И правильно сделал.

– Да чего правильно… Мы с Петлюрой пусть и сталкивались, но у него была своя идея, Украина для украинского селянства. Ну, за государство он. Националист, не спорю. Но антисемитом он не был, я знаю, и погромы устраивать не приказывал. Наоборот, старался дисциплину держать. Не умел как следует. Антисемитские настроения среди селянства и без него были, сам знаешь. И его за это убивать – все равно что Буденного за еврейские погромы, что его казаки устраивали. Устал я от кровушки.