Махно

– Все, что могли, мы сделали, – говорит Задов, пьет и стучит кружкой об стол.

– Так, – соглашается Махно. – А с другой стороны, все, что могли, мы еще не сделали. Не сделали! – бешено говорит он.

12. Прощаются на улице.

– В работники всегда можно наняться, – говорит один.

– Батрачить, конечно, не сладко. Но и умирать не всегда охота.

– Потихоньку сапожничать можно, шорником, опять же.

– Да бросьте вы, хлопцы! Польша армию укрепляет, бойцы всегда нужны. Дело привычное. Они, говорят, солдат хорошо содержат.

– Да хто тэбэ возьме?

– Да документы всегда купить или сделать можно! А они много Украины и Беларуси заняли, так что украинцем польску армию не удивишь.

– А я, может, в Одессу вернусь, – говорит Задов. – Одесса большая, родни-друзей было много, уцелел же кто-то. Сховают. А там поглядим. А документы на Молдаванке куплю, уж там всегда…

12. Городок, площадь, булыжник, муниципалитет, польский красно-белый флаг с орлом, костел.

В душном помещении, заполненном галдящими просителями и переселенцами, Махно с Галей стоят в очереди к чиновнику. В руках у них заполненные заявления, на лицах – покорная тоска эмигрантов.

13. Кабинет, офицер за столом, Махно сидит на стуле – стандартный интерьер. Офицер вертит в руках заявление Махно и еще какие-то бумаги.

– Мещанин Гродненской губернии Масюк Никифор Ильин, – читает он и поднимает взгляд. – А вот другая версия: «Из концентрационного лагеря Фалешты для перемещенных лиц»… так, ладно, вот здесь: «При нелегальном переходе границы вел огонь по пограничной страже»… Нет, сразу вот: «Особо опасный преступник Махно Нестор Иван, широко известный на территории Советской России как батько Махно, руководитель бандитских отрядов…» Ну, короче, вы меня поняли. А вот и фотография, где вы с длинными волосами. Вы плохо подстрижены.

14. Махно стоит в тюремной камере под окном и смотрит сквозь решетку на луну в вырезах облаков. Он словно к чему-то прислушивается.

15. А в тюремной больнице рожает Галя, заходясь в крике, акушерка принимает младенца, шлепает, показывает изможденной Гале девочку.

16. Через несколько дней в больничной палате доброохотливая медсестра объясняет Гале:

– Здесь порядки свободные, не то, что ты мне рассказывала про Россию. Хватит, натерпелись под ними. Тем более что вы украинцы, а Украина – часть Великой Польши, так что вы свои, это хорошо. Я тебе твою одежду принесу, и ты на прогулке делай вид, что как будто на свидание к кому пришла. К женщинам каким-нибудь пристройся – и выходи со двора с ними. Женщина с младенцем – обычно даже пропуск не спрашивают на выходе.

17. Большой тюремный двор, прогулка, толчея, часовые на стенах. Галя с младенцем на руках подходит к Махно, он берет девочку на руки, смотрит, целует, качает.

Галя говорит много, быстро, негромко. Прогулка подходит к концу. Они обнимаются – и расстаются.

Оборачиваясь, привставая на цыпочки и маша ему, Галя с толпой женщин выходит в ворота. И Махно утирает слезу.

18. В огромной камере плотники сколачивают трехъярусные нары. Когда они отлучаются обедать, Махно хватает здоровенный брус, пристраивает на плече, в другую руку берет плотницкий ящик с инструментами, и идет к выходу.

Идти ему тяжело. Он пересекает двор. Двое часовых при открытой в воротах калитке.

– Поможьте, пан, – просит Махно, пристраивая брус поудобнее.

Часовой помогает ему подвинуть брус ровней, чтоб не перевешивал.

И Махно выходит за ворота.

Пройдя полквартала до угла, он бросает брус и ящик, сердито плюет: «Яка тяжела, зараза!» и спокойно продолжает путь.

Германия. Тюрьма. Побег.

19. – Рус? – переспрашивает скромный немец на окраине городка. – Поланд? – тычет пальцем в сторону польской границы.

– Арбайт! – говорит Махно, показывая жестами: работать и есть.

– Вальтер! – зовет прохожего немец и начинает объяснять, показывая на Махно.

20. – А самый большой был гад – это, я тебе скажу, Махно, – говорит золотушный солдатик, хлебая лагерную баланду из жестянки.

Махно спокойно кивает, хлебая из жестянки на двоих. Кругом сидит на земле тьма таких же оборванных солдат, а дальше – колючая проволока, но уже в два ряда, опоры завалены внутрь, часовые бдят – все всерьез. Это лагерь для интернированных красноармейцев. Тех, кто в 20-м году сумел уйти от польских войск на север – и был пропущен Германией через границу на свою территорию, а вот дальше – посидите пока, а там решим вашу судьбу.

– Хоть Деникин был, хоть Пилсудский, это все же война, – продолжает изливаться тщедушный красноармеец. – А Махно – этот из-под земли выскочит ночью, порежет – и снова нет. А потом ты селян стреляешь, а они ночью тебя режут.

– А зачем же ты селян-то стреляешь?

– А они там на юге все кулаки! Все махновцы! Всех их надо под корень! – и солдатик долизывает баланду.

Махно, белея и со свистом дыша, берет у него жестянку, с силой надрывает надломленный край банки – и в руке у него торчит рваный язычок жести:

– Под корень?! – пузыря бешеную пену, клекочет он и острой жестью рвет солдатику горло. – Под корень селян?! Гады!!! Палачи!! Палачи!!!