Маки алый и белый (СИ)

   Мак алый и белый

   В приютской спальне гуляли сквозняки и выносили последнее тепло из не протопленного толком помещения. В окна без занавесей глядели тусклые звёзды.

   У Марины заледенели плечи и пальцы, но нельзя спрятать руки под одеяло - не положено. За этим строго следили дежурные няньки, которые по нескольку раз за ночь заглядывали в спальню. Упаси Господь спутать правила поведения или нарочно их не соблюсти - мало не покажется, заставят в чулане сидеть на хлебе и воде, спать на полу или стоять на коленях. На горох, правда, ушаковских не ставили. А вот тех, кто жил на другом берегу реки во Введенском приюте, - постоянно.

   Оттого Маринка и молилась Богородице после смерти матери - только бы не попасть во Введенский. Божья Матерь явила милость, сироту взяли в Ушаковский. За это можно было вытерпеть и вечный холод в громадных каменных помещениях с тёмными от времени потолками, и спазмы голодного живота, и головную боль от зуботычин и постоянных окриков, и зубрёжку, и шитьё исколотыми пальцами простыней и наволочек для госпиталя.

   Холод пробирался под покрывало из крашенины, реденький от стирок лён простыни. Не спасала и рубашка, ношеная-переношенная ещё до того, как достаться Марине.

   Холод пил жизни воспитанниц.

   Холод добивал больную Дарью Уткину, от кровати которой разило мочой. У соседки было застужено всё нутро. Она ворочалась во сне и глухо стонала.

   Наверное, к утру найдут остывшее тело.

   Маринка отвернулась. Звать няньку бесполезно, всё равно доктора не будет. А вот воспитанников поднимут и заставят полураздетыми до утра читать молитвы. Гулкая от недосыпу голова будет плохо соображать на арифметике, и злая учительница надаёт пощёчин. На шитье запутаются нитки; игла, сделанная из стали с заусеницами, исколет пальцы. Если мало нашьют, их лишат ужина.

   Только и осталось молиться за рабу божью Дарью.

   Дыхание соседки стало хриплым и редким.

   Маринка принялась окоченевшими губами читать "Отче наш..."

   - Верхозина, ты чего бормочешь? - раздался хриплый голос с противоположного ряда коек.

   Это Татьяна Саенко по прозвищу Сайка спросила. Она прекрасно знала о болезни Дашки; знала, как отходят к Господу в холоднющей спальне те, у кого недостало сил жить. Знала и о том, что это страшно - слышать рядом последнее дыхание умирающего. В больницу-то забирали только с переломами да заразой.

   Маринка ответила после слова "Аминь", ибо во время молитвы нельзя отвлекаться, зевать, а уж прерывать её -- тем более:

   - Уткина кончается.

   - Что ей сделается-то, - грубо и громко сказала Сайка. - Больная, больная, а горбушкой не поделилась, сама слопала.

   Маринка не заметила, как замолкли звуки от соседней койки, повернула голову, едва дыша от страха, посмотреть, что с Дашкой. Несмотря на холод, по шее потекли струйки пота.

   Покрывало откинулось, и Дашка встала со своего вонючего ложа. Маринка даже слова не смогла сказать от удивления: в слабеньком свете от окна соседка выглядела немного иначе. И без того бледная, она стала как брюхо дохлой рыбы.

   Дашка медленно, скользящим шагом двинулась к койкам напротив.

   - Ты чего, Утка? - спросила Татьяна.

   И было в голосе всегда храброй и хитрой Сайки что-то такое, отчего у Марины от страха перешибло дыхание.

   Дашка протянула к Татьяне сложенные лодочкой ладони и сказала:

   - Вот тебе горбушка.

   Сайка со слезой в хриплом голосе отказалась:

   - Пошла вон, Утка! Сейчас няньку позову!

   В углу заплакала новенькая воспитанница, рёв поднялся ещё на нескольких койках.

   - Опять не спят, вражье отродье! - рявкнула от двери самая свирепая нянька, Мария Николаевна.

   Мощное тело толстухи обтягивала ночная рубашка из хорошей материи, простоволосая голова блестела от репейного масла.

   - Замолчите, пока я вас на розги не вывела!

   В спальне сразу стало тихо.

   "Вывод на розги" - так называлось самое суровое наказание. Всех строили в зале, нянька указывала розгой на виновницу и полосовала ей спину и ягодицы. Потом перенёсшая порку должна была указать на другую девочку. И так до пяти или шести кругов.

   Говорили, что в столице, под крылом у Государя-батюшки, девочек не пороли. А в далёкой губернии наказывали всех, даже самых маленьких.

   - Понабрали сюда всех, кто по-скотски орёт средь ночи, спасть мешает. А ну говорите, кто зачинщица? - прорычала Мария Николаевна, идя между рядами и при свечном свете всматриваясь в девочек, которые зажмурились изо всех сил.

   В спальне повисло вымученное молчание.

   - Ох, Матерь Божия! - завопила Мария Николаевна. - Скончалась!

   Когда Марина позволила себе открыть глаза, истопник и дворник выносили закрытую крашениной Дашку.

   Тотчас, как носилки скрылись в двери, раздался рык Марии Николаевны:

   - Подъём, бестолочи, лентяйки, скотское отродье!

   Марине отчего-то стало ясно, будто в уши кто шепнул: Марии Николаевне влетит за то, что проворонила смерть Уткиной.

   - А ты чего разлеглась? Порядок не про тебя писан? - перешла от рыка на гневные вопли нянька. - Развалилась, барыня! Подъём!