Маклай-тамо рус. Миклухо-Маклай

Но это лишь только глубинное, животное чувство. Цивилизованный человек привнёс в него нечто новое, представление о прекрасном. И тогда женщина превращается в удивительное, неведомое природе и примитивной культуре создание. Помнится, папуаскам было чуждо стремление к искусству, они оставались приземлёнными, придавленными бытом созданиями. А Лючия? Она — само совершенство...

Николай Николаевич гнал от себя подобные мысли, сознавая, что уже не может противостоять её очарованию и силе, которая всё более властно притягивала к ней, возбуждала не только светлое чувство прекрасного, но и тёмный инстинкт, вынуждающий думать о её нежной светлой плоти...

Ему было совершенно ясно: пора покидать этот райский уголок. Маклай уже заставлял себя работать через силу, и всё равно всяческие мудрёные научные слова разбегались, как тараканы, прячась в каких-то извилинах серого вещества. Возникал в сознании образ Лючии, слышался её голос, звучали её слова, казалось бы, забытые и вовремя не понятые, не прочувствованные строки:

Я знаю, жребий мой измерен,
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днём увижусь я.

Они словно придумались ему, хотя исследователь никогда не писал стихов. Из них до сих пор признавал только философические.

Вдруг пришла мысль, которая прежде показалась бы нелепейшей и постыдной: а может быть, подлинное счастье — в любви и таком беззаботном существовании вместе с любимой женщиной? Что даёт ему занятие наукой? Славу? Она его не прельщает. Почтеннейшая публика с одинаковым сладострастием разглядывает или особенных уродов, или знаменитых артистов, писателей, политиков. Учёные в этой кунсткамере находятся на одном из последних мест. Наука не гарантирует ему безбедного существования или даже признания специалистов.

До сих пор самое замечательное, чем одарили его научные труды, — возможность жить здесь в счастливой беззаботности.

Долг

Запись в дневнике от 15 декабря 1874 года:

«Около 12 часов ночи выехал я из Бейтензорга. Я предпочёл пятичасовую езду в карете двухчасовой езде на железной дороге потому, что мог провести ещё несколько часов в семействе Л., и потому, что предпочитаю отправляться в путь вечером или ночью. Сон благотворно действует, и разлука с близкими людьми переносится как будто в мир грёз. Мне жаль было расставаться с Бейтензоргом, где я так беззаботно провёл с лишком 6 месяцев между хорошими людьми; при выезде из парка мне хотелось вернуться...»

Нет, далеко не все эти месяцы были проведены беззаботно. Два последних прошли в какой-то духовной лихорадке. Его привязанность к хозяйке дворца постепенно становилась маниакальной. Он уже стал обдумывать какие-то бредовые варианты: остаться в Бейтензорге, поселиться здесь, чтобы возвращаться к Лючии после экспедиций. Или предложить ей отправиться с ним... куда? В Россию? В шалаш на Берегу Маклая? Как могли подобные мысли возникнуть в его голове? Очевидный признак безумия и — более печально — катастрофического поглупения.

Он не мог расстаться с ней до самого последнего мгновения. Ему хотелось то наговорить ей грубостей, то броситься к её ногам. Вот чем обернулось беззаботное существование. Маклай даже подумал, что не страшился смерти так, как разлуки с любимой... да, с любимой женщиной. Прощаясь, наговорил ей каких-то глупостей, клялся, что никогда её не забудет, просил подарить её портрет, что было и вовсе глупо в присутствии служанки, няни, Андриенны, нервно теребившей длинную косу.

Лючия пыталась отшучиваться, смеялась, но глаза её были печальны... или так ему казалось?

Нет, она вполне довольна своим положением, семьёй и мужем, который старше её лет на двадцать. Он человек образованный и безусловно неглупый. Во время одного из разговоров, когда они сидели на веранде одни, Джемс Лаудон произнёс небольшую речь: