Макорин жених

Егор не нашелся, что возразить, про себя буркнул: «Вот немчило!», свистнул и повернул Рыжка на дорогу в делянку. До полночи возился он с сушьем, ничего не оставил у пня. Приехал в избушку, когда все уже крепко спали.

Назавтра расходилась такая пурга, что глаз на волю не показывай. Лежали на нарах до полдня, пока не надоело. Когда же бокам стало тошно, поднялись, развели очаг, уселись вокруг: кто валенки чинить, кто хомут перетягивать, кто вить веревки. Харлам с аппетитом уплетал печеную в золе картошку. Ах, хороша она, рассыпчатая, искристая, духмяная, с похрустывающей на зубах корочкой. Какое наслаждение положить пышущую жаром картофелину на край деревянного обноса очага, ударить по ней кулаком, чтобы рассыпалась, и, круто посолив, есть, зажмуря глаза. У каждого жителя лесной избушки на очаге свой участок, где в раскаленной золе печется его картофель, заложенный со счету. Боже упаси забраться через незримую межу и прихватить нечаянно чужую картофелину! Воркотни, а то и шуму не оберешься. На этот раз так и случилось. Егор, проснувшийся позже других, нечаянно перемешал свои картофелины с Харламовыми. И тот заворчал:

— Своя-то у тебя, небось, не картошка, а кислая вода, так ты к чужой подбираешься, Егорко…

— К твоей? Она у тебя сладко яблоко, — добродушно усмехнулся Бережной.

— А что! И яблоко. Земля-та у меня в огородце какая? Песочек, для картошки мило-дорого. А в твоем огородишке хрен и тот не растет…

— В моем? Хрен? Брехать не молотилом махать…

— Я брешу! Повтори, ну, повтори…

Леденцов вскочил на ноги, попал головой в дымное облако, хлебнул горького чаду, закашлялся до слез. Полез к Егору с кулаками. Бережной долго молчал, отмахивался, как от мухи, но, наконец, не выдержал, взял Леденцова за плечи и усадил на нары. Однако тот не успокоился и продолжал на чем свет ругаться. Мужики не без любопытства наблюдали за поединком: развлечение все-таки. Масла в огонь подлил Васька Белый. Он пришивал медную с прозеленью пуговицу к зипуну и со светлой улыбкой наблюдал за ссорой. А когда Леденцов распалился, Васька возьми да и скажи:

— Руки отсохли, ребята, подраться-то…

Егор рассеянно посмотрел на Ваську, зевнул, забираясь на нары.

— Подальше от дерьма, так не воняет…

— Ты сам дерьмо! — гаркнул Леденцов. — Экой жук, даровщинки захотел. Привык на чужой шее ездить.

Егор побагровел.

— На чужой шее? Ах ты…

Он сказал такое слово, каких не произносил никогда, слез с нар, стал навертывать на ноги портянки.

— Ты куда, Егор, на пургу глядя? — обеспокоенно спросил сосед.

Бережной не ответил, надел валенки, натянул полушубок, забрал свою кису с припасами.

— Прощевайте-ко…

Лесорубы зашумели, стали уговаривать Егора не уезжать. Васька Белый, уронив медную пуговицу на землю, ползал у самого порога, шаря руками во всех ямках. Егор осторожно поднял его, посадил на нары, шагнул за порог. Ветер сыпнул в открытые двери охапку снега. Пурга неистовствовала, навивая вокруг избушки высоченные сугробы. Егор запахнул азям[8], наглухо затянув его кушаком, запряг Рыжка и поехал по просеке. Тут вьюга не доставала, снег мягкими хлопьями падал на дровни, на лошадиную спину, на широкие Егоровы плечи. Отъехав уж порядочно, Бережной оглянулся, придержал Рыжка.

— Ишь ты, на чужой шее. Он на меня робит…

Егор резко дернул вожжами. Рыжко кинулся вскачь, потом перешел на рысь.

2

Рыжко остановился у занесенной снегом избушки. Вздремнувший было Егор поднял голову, расправил плечи. Пласты пухлого снега посыпались с азяма. Что это за хибара? Вроде раньше тут никаких строений не было. Верно, недавно поставлена, от лесопункта. Все равно надо зайти погреться, а если можно, то и заночевать: пурга не утихает, а до Сузёма еще далековато. За избушкой Егор заметил шалашик из еловых ветвей. Это для лошади. Останавливаются, стало быть, люди. Поставив Рыжка в шалаш, Егор прикрыл его азямом, отряхнул от снега, обмел прутом валенки. Дверное кольцо легко подалось, звякнула щеколда. В темноте сеней Егор нащупал скобу, дернул дверь. Вместе с облаком пара вкатился в избушку.

— Кто тут живая душа? Можно к вам?

Керосиновая лампа с жестяным отражателем неярко освещала избу. Егору бросилась в глаза чистота. Пол, струганые лавки, тесовый стол — все блестело свежей желтизной. А ведь тут немало проезжающих. Видать, обиходная хозяйка живет.

Занавеска перед печью колыхнулась, и из-за нее выглянуло женское лицо. Два возгласа раздались одновременно:

— Ой, Егор…

— Макора! Вот тебе раз…

Вытерев руку передником, Макора протянула ее гостю.

— Проходи, погрейся. Ишь, пурга какая! Не занесло в дороге-то? И чего тебя погнало в такую завируху…

Егор смотрит на Макору, будто впервые ее видит, то ли с изумлением, то ли с недоверием. Да полно, она ли это! А ведь, право слово, она. У кого еще такие глаза — и добрые и строгие, ласковые и насмешливые…

Пока Егор раздевался да пятерней приглаживал всклокоченные волосы, Макора поставила на стол чайник, подала творожных шанежек, слегка подрумяненных, пахучих.