Маковое Море

В противовес слухам и дурным знакам переселенцы говорили о богослужениях, которые устроят в день перед отплытием, вспоминали пуджи и намазы, отрывки из Корана, «Рамачаритаманасы» и «Алакханда».^[63] Люди горячо обсуждали ритуалы, словно им уже не терпелось их совершить, однако горячность эта была продиктована невыразимым страхом перед путешествием; во всех жил глубинный ужас, сродни тому, когда тянет забиться в угол, ткнуться лицом в колени и что-нибудь бормотать, лишь бы не слышать голоса, звучащие в голове. Так было легче — подробно обсуждать обряды, расписывая их по минутам и сравнивая с богослужениями из прошлой жизни.

Когда день настал, все было не так, как ожидалось, и единственным дурным знаком стал внезапный приезд в лагерь приказчика Ноб Киссин-бубу, который заперся с охранниками в их хижине. Потом переселенцев согнали на поляну, и дуффадар Рамсаран-джи сообщил, что отныне и до прибытия на Маврикий, где их распределят по плантациям, они переходят под опеку других охранников и надсмотрщиков, которые уже на борту и проверили готовность судна к приему путников. Отправка завтра. Свою речь он закончил пожеланием мира и счастья в новом доме и обещанием помолиться богу переправы за благополучие путешествующих: Джай Хануман гьян гун сагар…

*

В Алипоре праздники отмечались с размахом, особенно Дивали, по случаю которого заключенные устроили огненное зрелище, осветив тюремные дворы лампами и самодельными бенгальскими огнями. На Нила шумные празднества оказали обратное воздействие, подорвав в нем до сих пор жившую решимость. В ночь Дивали, когда двор пылал огнями, он не мог заставить себя даже встать с койки и подойти к решетке; все его мысли были о сыне — о фейерверках, какие устраивались для мальчика в прошлые годы, и сумрачной тихой скудости, в которой он встретит нынешний праздник.

За пару дней Нил окончательно сник, и потому сообщение Бишу-джи о том, что определен срок его отправки, встретил недоуменным вопросом:

— Куда меня отправляют?

— На Маврикий. Забыл, что ли?

Нил потер глаза:

— И когда?

— Завтра. Корабль готов.

— Завтра?

— Да. Рано утром. Приготовься и скажи Аафату.

Джемадар ушел, и Нил хотел вновь опрокинуться в койку, но поймал на себе вопрошающий взгляд соседа. Утренний ритуал с вопросом о его имени уже давно не соблюдался, однако сейчас Нил заставил себя отрывисто произнести по-английски:

— Завтра уезжаем. Корабль готов. Нас заберут утром.

Ответа не последовало, если не считать чуть расширившихся глаз сокамерника, и Нил, пожав плечами, плюхнулся в койку.

Теперь, когда отъезд был близок, вновь нахлынули образы, которые Нил старательно гнал из памяти: Элокеши, дом, жена — соломенная вдова, сын-безотцовщина. Ночью ему привиделся кошмар: он, изгой, лишенный всех связей, одиноко мечется в черной пустоте океана. Потом он стал тонуть и замолотил руками, пытаясь вырваться к свету.

Нил очнулся и понял, что в темноте сидит на кровати. Он медленно приходил в себя и вдруг ощутил чью-то руку, что утешительно обняла его за плечи, и в этом объятии была такая близость, какой он не изведал даже с Элокеши. Потом он услышал голос, будто исходивший из него самого:

— Мой имя Ли Лин-Фатт. Люди звать А-Фатт. А-Фатт твой друг.

Эти по-детски простые, запинающиеся слова были утешительнее и новее любой поэмы. Если б Нил слышал их раньше, они пропали бы зря, потому что лишь теперь он мог понять всю их ценность.

*

Скорее капризный прилив, нежели человек, определил день отхода «Ибиса». В тот год, как и многие другие, Дивали почти совпал с осенним равноденствием. Это не повлияло бы на отплытие шхуны, если б не опасная причуда бенгальских рек — бор, громадная приливная волна, что гонит перед собой стену воды. Самые грозные боры приходят под праздники Холи и Дивали, когда времена года поворачиваются на равноденственных петлях; об эту пору высокие стремительные волны могут нанести серьезный урон речным судам. Вот такая волна и определила, когда «Ибису» поднимать якорь: уведомление об опасности пришло своевременно, и было решено, что шхуна переживет бор на швартовах, а уж на другой день примет человеческий груз.

Еще утром стало известно, что бор ожидается к закату; на реке закипела работа: рыбаки вытаскивали на берег шлюпки, гички и ялики, отводили подальше друг от друга тяжелые шаланды, барки и баркасы. Бриги, бригантины и шхуны опустили бом-брам-реи с брам-стеньгами и подвязали паруса.

В Калькутте Захарий уже два раза стоял в толпе зевак, собиравшейся на берегу посмотреть на бор, и знал, что вначале возникнет отдаленный гул, возвещающий приближение волны, а потом вдруг рокочущая водяная махина, увенчанная пенной гривой, встанет на дыбы и ринется вверх по реке, словно хищник за неуловимой жертвой.

Вместе с ребятней Захарий, сам не зная почему, вопил и улюлюкал, а потом, как и все другие, немного смущался своего восторга, ибо через пару минут вода успокаивалась, и день возвращался в свое обычное русло.