Макс

— Мне кажется, я понимаю вас. Вам жаль ваших видений. Вы хотели бы раз и навсегда отделить их от всякой… как вы выражаетесь… жизни. Но, во-первых, они не утратят своей абстрактности; за это я вам ручаюсь. А во-вторых… подумайте, подумайте, какая возможность… разыграть вовне и осуществить наяву ваши… как, опять-таки, вы выражаетесь… я, кстати, ничего еще не знаю о них… дальние замыслы, тайные помыслы. Незримое сделать видимым, неощутимое — осязаемым. Ведь и сама ваша пьеса об этом.

— Не только пьеса, — сказал — или, может быть, не сказал я.

И я все чаще и чаще думал о ней, разумеется, об этой (так думал я, может быть…) единственной и ни с чем не сравнимой возможности, — об этом совмещении неких противоположностей, — об этом осуществлении, в самой жизни, иначе направленного, — об этом, если угодно, обратном воздействии некоего отрицания на некое утверждение… чем чаще я думал о ней, тем более удивительной казалась мне такая возможность; я смеялся, вдруг, сам с собою.

С Максом же (истинным героем моей истории: если это история…) — с Максом же (по крайней мере: зимою…) я уже не заговаривал и не пытался заговорить о моих… да, все более удивительных помыслах; мы виделись с ним по-прежнему; я приходил к нему; там, в его комнате, плывущей над городом, ни о чем подобном не могло быть, конечно, и речи.

40

Еще месяц, еще полтора месяца, может быть, прожил он в своей комнате, плывущей над городом, в беде и отчаянии: оно же, как выяснилось, отчаянием и было и не было, — еще месяц, следовательно (еще полтора месяца, может быть…), прожил он с тайной надеждой, в тайной надежде на что-то… совсем иное, имеющее возникнуть — не возникавшее; лишь изредка, может быть, всякий раз неожиданно, на повороте какой-нибудь мысли, по-ночному отчетливой, в глубине привычных противоречий, ощущал он в себе как бы отзвук того действительного отчаяния, того безразличия к своей жизни и к себе самому, которое испытал он однажды и которое, отзываясь в нем, по-прежнему, пусть ненадолго, примиряло его с его собственной жизнью (уже не имевшей значения…), с ним же самим, Максом (почти исчезавшим: в мгновенной — как вдох или выдох — всякий раз неожиданно раскрывавшейся в нем пустоте…), — и тут же вновь, разумеется, покидало его; и все опять начиналось сначала; все кружилось, все путалось; вновь прояснялось; и были, значит, по-прежнему, эти бесконечные, бессонные, удивительно быстро пролетавшие ночи; эти темные, кое-как проходившие дни; эти мучительные, тревожные, бесконечно долго тянувшиеся вечера — в один из которых, не выдержав, с тоской и горечью, с тайной… совсем тайной, может быть, радостью принимая свое поражение, Макс (через месяц, через полтора месяца, может быть…) подошел, наконец, к телефону (в прихожей, под зеркалом…) — и еще минуту помедлив, с внезапной решимостью — не решаясь, решившись — позвонил, наконец, Сергею Сергеевичу, устроителю, режиссеру: если (сказал он…) — если предложение ваше все еще в силе… вот так (думаю я теперь…) — вот так, раскачиваясь (между выходом в мир и уходом в себя…), то устремляясь вперед, то поворачивая обратно, — вот так и движется наша жизнь — куда-то.

— А я знал, что вы позвоните. Да, предложение мое все еще в силе. Приходите в театр… ну, скажем, завтра, часов в десять.

— Утра?

— Разумеется.

— Хорошо, — сказал Макс, — я приду.

И повесив трубку, увидел, в зеркале, над телефоном, свое собственное, ничуть не изменившееся лицо; и этот последний вечер прошел, наверное: почти как обычно; и эта последняя ночь прошла, пролетела: почти так же, наверное, как проходили, как пролетали все его ночи; и только под утро, когда, за окном и за шторами, уже почти рассвело, и кричали птицы, и дворники уже сгребали лопатами — последний, может быть, снег, он заснул — и тут же проснулся; и уже надо было вставать; и с той мучительной скованностью: в движеньях и в мыслях, какая почти всегда бывает после бессонной, полубессонной ночи, и сменяется, почти всегда, возбуждением, столь же мучительным, он встал, в самом деле, оделся, и выпил кофе на кухне, и посмотрел на часы, и подумал, что он опаздывает, — но все-таки еще постоял у окна: как обычно, и в последний раз, на реке, увидел, быть может, последние, навсегда уплывавшие льдины.

— Ну вот и все… все равно…

Он спешил, он опаздывал; уже на улице закурил он, наверное, сигарету; с внезапной, забытой легкостью догнал подошедший троллейбус; переехал через мост; свернул в переулок; вновь посмотрел на часы.

Был весенний, влажный, в просветах и проблесках (лужах, облаках, отражениях, сквозняках и скважинах…) день; стекла машин, окна домов загорались, вспыхивали на солнце; тяжелые капли, стекая с карнизов, с гулким отзвуком падали на асфальт.

Уже очень и очень давно не выходил он так рано на улицу; уже очень и очень давно — никуда не опаздывал, никуда не спешил.