Макс

Я же, я помню, весьма часто ходил по этому — третьему, если угодно, бульвару; впервые, кажется, я шел по нему вместе с Максом. Оттуда, сверху (если пройти его до конца…), виден был — нет, не весь, разумеется (да и откуда, хотел бы я знать, можно увидеть его весь, целиком, этот город: огромный, невероятный, таинственный?..) — огромная, опять-таки и тем не менее, часть его видна была сверху, оттуда: и крыши, и улицы, и купола, и тот, первый бульвар (с его бесконечно прямой, в бесконечную даль уходящей аллеей…), и даже тот, второй (загибавшийся…), и даже (в какой-нибудь ясный и солнечный день…): далекие, совсем далекие фрагменты неописуемого: его, Максово, например, решительно неописуемое жилище, возвышавшееся надо всем остальным…

— Так это, значит, та самая пьеса, о которой ты говорил мне когда-то, зимою… помнишь, когда я ночевал у тебя?..

— Конечно, помню. Конечно, та самая.

Но (мы прошли бульвар целиком; я обернулся…) — но была, как сказано, ночь, почти летняя; и там, внизу, были только огни, и какие-то вспышки, и далекие отсветы — сквозь деревья и листья — едва различимые…

— Все это очень странно.

— Очень, очень странно, — сказал я.

— А кстати, — (указывая куда-то рукою…) — вон тот двор, знаешь ли ты его?

— Вон тот, — (всматриваясь…) — Нет; кажется, нет.

— Как, ты не знаешь его? В таком случае мы зайдем туда. Там есть, знаешь ли и как это ни странно, фонтан…

И в самом деле (мы свернули с бульвара; город исчез…): это был, хотя и не очень, но все же, скорее, маленький двор, с тремя, я помню, деревьями, кленами, скамейкой и круглым, посредине, фонтаном. Фонтан не бил в эту ночь; он был полон, однако, водою: и странно, опять-таки, — странно, я помню, в далеком отсвете далеких огней, фонарей, — и двух, я помню, еще, сквозь закрытые шторы, тускло светившихся окон, — блестела, и колебалась, и мгновенными бликами вспыхивала эта вода: почти черная, в глубине, почти прозрачная — сверху…

Он сел на скамейку; я тоже.

— Между прочим, — спросил он вдруг, — видишься ли ты… с Алексеем Ивановичем?

— Да. А что?

— Просто так. Передавай ему привет от меня… если он меня помнит. Тебе не кажется, что… Перов немного похож на него?

— Перов?

— Ну да, Перов… просто Перов, как он сам себя и как все его называют.

— Перов — на Алексея Ивановича?

— Нет, он, конечно, совсем на него не похож. Но какое-то… какое-то есть все-таки сходство.

— Я не знаю. Я никогда не думал об этом.

— Подумай как-нибудь… на досуге.

— Ну а ты-то, Макс, — сказал я, — как ты и что ты?

— А что я? — сказал он. — Вот… занятия… студия… и… сделай то, съезди туда…

— И тебе нравится все это?

— Пожалуй. Сам театр… вот что мне нравится. И если когда-нибудь я действительно буду играть в нем… А впрочем… — он вдруг встал, я помню, подошел к фонтану, заглянул в него, возвратился, закурил сигарету, — а впрочем, все это… никакого значения не имеет.

Молчание, пауза. Одно окно, я помню, погасло, другое, в конце паузы, тоже.

— Да, все это… никакого не имеет значения. Можно играть в театре… можно и не играть в нем. Заниматься в студии… или не заниматься. Мы думаем, это важно, — сказал он… впервые, как я теперь понимаю, заговорив со мной, вообще с кем-нибудь, о своих, отчасти новых, ощущеньях и мыслях. — На самом деле, это неважно. Смотри…

— Да, вот она…

И вправду, покуда мы сидели так, на скамейке, луна, поднявшаяся где-то там, за деревьями, — над крышами и домами, — у нас за спиною, — возникла вдруг перед нами: в фонтане, в воде, — наполовину скрытая ветками, — вдруг, когда ветер отдернул их, вполне круглая, — чуть-чуть колебавшаяся, вместе с водою, — мерцавшая на поверхности, — тихим отблеском проникавшая в глубину.

— Вот так вот, — сказал он.

— И тем не менее… что ты думаешь делать летом? — спросил я.

Он засмеялся, я помню.

— Не знаю, — сказал он. — Мы едем… вообще… на гастроли.

— Куда?

— По разным городам… вокруг Москвы, — сказал он.

— А вот я бы поехал куда-нибудь… к морю.

— Дописывать пьесу?

— Вот именно.

— Если хочешь… я могу созвониться с хозяевами той комнаты, которую я снимал вместе с Фридрихом… в прошлом году.

— Отличная мысль, — сказал я.

— Хорошо, я позвоню им, — сказал он. — Что может быть проще…

И потом мы еще долго сидели, я помню, так, на скамейке, глядя, разумеется, на воду, на луну в воде и над нами, то почти исчезавшую, то опять появляющуюся среди веток, первой листвы, дрожавшую вместе с водою, ясными бликами по ней пробегавшую. И он вновь сказал мне, я помню, что все это, в общем, неважно и что мы слишком много значения придаем, вообще, нашей жизни. На самом деле…

Мы вышли на бульвар; мы поймали такси.