Макс

Он смотрел, я помню, в полынью оттертого им стекла.

— А впрочем… а впрочем, все это… никакого значения не имеет…

— Вот как?

— Вообще никакого…

И больше мы ни о чем, я помню, не говорили; и сидя напротив Макса — поезд шел медленно, от станции к станции, мысль же ходит, как сказано, тайными, своими путями, — я думал, конечно, о той, первой нашей поездке, робкой и предварительной, — и, конечно, об августе, — и, вообще, о моей — глядя на Макса — истории: уже пора за нее приниматься: так думал я, может быть, — и тут же: нет, еще рано. Я уже знал, что мне делать с театром… с театром и пьесой… но еще не хватало чего-то… чего-то самого важного, может быть… Макс, по-прежнему глядя в окно, улыбался, как некогда, проплывавшим мимо деревьям.

— Ну вот… мы приехали.

И вот она опять, эта станция, заметенная снегом; и точно так же ушел и скрылся поезд за выступом леса, и звук его замер вдали, и мы остались, вдвоем, на платформе, в мгновенной, со всех сторон обступившей нас тишине; и были те же ступени той же лестницы; наледь: все та же; и та же, протоптанная кем-то тропинка; и тот же, один-единственный, белеющий в небе дымок… но я смотрел на все это: походя, на ходу, ни о каком прошлом не думая, почти не думая, замирая от холода; и мне хотелось только: согреться, дойти поскорее; и мы шли очень быстро, я помню; и свернули, наконец, на ту, нашу улицу; и прошли тот дом, где жил некогда Макс; и тот, где сам я некогда жил; и вошли в лес — и в лесу (где темнота уже притаилась между сосен…) — в лесу было тихо: так тихо, как бывает, наверное, только зимою, в лесу; и неподвижно, безмолвно стояли вокруг деревья: с обведенными снегом, вплоть до мельчайшей веточки, ветками; и снег, синея, скрипел под ногами; и ничто не предвещало, конечно, решительного, решающего поворота; и — легкий изгиб тропинки — и когда он, Макс, остановившись, достал сигареты и вытащив из пачки одну, но не закуривая, повертел ее в пальцах, посмотрел на меня, достал спички, тряхнул — сухой стук — коробком, и так вдруг просто, так отчетливо, вдруг, произнес:

— Я поворачиваю обратно, — я, тоже остановившись, я ничего не понял: я тут же понял, разумеется, все. И в этой морозной, пронзительной, со всех сторон обступавшей нас тишине почти нежно прошуршала спичка о темную грань коробка, и легким пламенем вспыхнула в гаснущем воздухе… и я смотрел ему вслед, ничего не понимая, все, тут же, поняв — с внезапным чувством, что: вот, вот оно, это мгновение, с которого я начну: вот оно: еще тянется, еще длится, не обрывается: прямо передо мною: удаляясь в густеющих сумерках.

А здесь ведь снова теперь весна: здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке.

Здесь снова теперь весна; и вновь, как некогда, тают последние, у самого берега, льдины, и чернеет, и оседает снег в тех тенистых местах, где пляж переходит в дюну, и там, в дюнах, уже проступил из-под снега и мох, и красновато-бурый, по-весеннему, вереск; и я вновь вспоминаю, конечно же, свой приезд сюда, два года назад, и как, в какое-то утро, решившись, написал я, на первой странице:

— Я поворачиваю обратно.

Ну вот — думаю я теперь — вот мы и добрались до него, вновь добрались до него, до этого мгновения, в сумерках, и оно казалось еще таким близким, два года назад, и теперь уже в такую даль от меня отступило.

— Я поворачиваю обратно (еще раз…); и я смотрел ему вслед, не в силах справиться с изумлением, и пошел за ним, и догнал его, наконец.

— Но послушай, послушай, они ведь ждут нас, — сказал я.

— Кто же? — ответил он.

И на этот ответ мне нечего было ответить, и мы шли молча, в сгущавшихся сумерках, проваливаясь в снег, в темноте.

— Пускай ждут, — сказал он. — Иди один, если хочешь…

— Ну нет, — сказал я, — один я туда не пойду…

И мы опять шли молча, вдвоем; обратно и в темноте; и когда вновь появился последний, замыкающий поселок забор, когда мы прошли вдоль него и вновь увидели нашу, с уже загоревшимися фонарями, огромными сугробами, улицу, Макс, замедлив шаги, сказал вдруг: здесь?.. или здесь?..; и мы не пошли по ней, улице; мы пошли, еще раз, по той, с выступавшими, нет, не выступавшими из земли корнями тропинке, протоптанной кем-то в снегу, по которой шел я когда-то один, впервые его увидев, и которая, краем леса, выводила, вновь вывела нас, разумеется, к станции.

Все это уже давным-давно описано мною.

— Странно, не правда ли?

И он постучал, еще раз, в окошечко кассы, и рука невидимой кассирши протянула нам, еще раз, билеты.

— А знаешь, — сказал он. — Давай… давай выпьем твое шампанское…

— Здесь?

— А что? Подожди-ка…

Он пошел, снова, к кассе; он возвратился, я помню, неся в руке жестяную, синей, или зеленой? нет, синей, темно-синей эмалью покрытую кружку.

Я достал из сумки шампанское, вполне ледяное; я открыл его, закоченевшими и вполне закоченевшими пальцами открутив, я помню, намотанную вокруг пробки и горлышка проволоку; и налил его в кружку.

— С Новым годом, — сказал он.