Макс

— Вот я стою здесь, стою перед вами. Я смотрю в зал, я говорю. Я еще сам не знаю, что я скажу. Я стою здесь — один.

Он говорит — с трудом и усилием подбирая слова, еще раздумывая, еще не решаясь.

— Я стою здесь — один, один на сцене, один перед залом. Я смотрю в зал, я говорю.

И — что же, что же он говорит? (Я лежал по-прежнему в темноте…) Он говорит, что здесь, как не трудно догадаться, театр, что он сам, как не трудно догадаться, актер.

— Но я отказываюсь, так говорит он, я отказываюсь играть. Я сорвал, быть может, спектакль… мне все равно.

И он говорит все быстрее; он начинает ходить, все быстрее, по сцене.

— Мы должны были играть здесь… какую-то пьесу… неважно какую. Но я отказываюсь, отказываюсь, отказываюсь играть. Я хочу сказать вам… я должен сказать вам… нет, я еще сам не знаю, что я скажу.

Все быстрей и быстрее он ходит; все быстрей и быстрей говорит он.

— Сегодня, один-единственный раз, я обращаюсь к вам — от своего собственного лица. Я не играю, я хожу здесь по сцене. Я предпочел бы стоять, но я уже не в силах остановиться.

— Что делать с этой тревогой, возбужденьем, волненьем?.. Это налетает, как ветер, и как ветер уносит куда-то. И вот мы говорим, говорим, не в силах остановиться… ходим по сцене, не останавливаясь, все быстрей и быстрее.

— Мне очень страшно сейчас… очень страшно сейчас. Но я все-таки здесь, на сцене… здесь, перед залом. И я не уйду отсюда, пока не скажу вам.

И — что же он скажет? что же он говорит?

— А ведь мы всегда говорим… всегда с кем-нибудь говорим.

— Но я должен остановиться… я должен стоять, должен выстоять… я должен сказать вам.

И он замедляет, в самом деле, шаги; он делает, быть может, последний, добавочный, неловкий и неуверенный шаг; почти спотыкается; он вновь стоит неподвижно, в мучительном напряженье.

— Сегодня, один-единственный раз, это будет — на сцене и наяву… вот на этой сцене, вот здесь. Сегодня, один-единственный раз, я действительно к вам обращаюсь.

Была глубокая зимняя ночь, одна из тех бесконечно глубоких (всегда: зимних…) ночей, когда — все линии сходятся; я лежал в темноте, прислушиваясь, замерев; я видел, с удивительной ясностью, театр, белые стены; и если где-то там, за черными окнами, был засыпанный снегом, заваленный сугробами город, дома и улицы, переулки и фонари: здесь, во всяком случае, ничего этого не было, быть не могло; здесь была лишь беспощадно освещенная сцена, зал, непроницаемо темный; и вот — один: на сцене, один: перед залом — герой моей пьесы.

Он должен: стоять; должен: выстоять; он не выдерживает напряжения. Он вновь начинает ходить, все быстрей и быстрее — и вновь говорит о том, сбиваясь и путаясь, что — вот, сегодня, один-единственный раз, он действительно обращается к публике.

— Я хочу сказать… я не хочу говорить.

Он повторяется, он бормочет.

— Я сам не знаю, чего я хочу.

И вдруг опять останавливается; и — совершенно ясно, совершенно отчетливо:

— Я хочу сказать, что я не хочу говорить.

— Я хочу сказать, что я не хочу говорить. Я хочу — выйти отсюда.

Он смотрит куда-то вдаль, поверх публики; он сам вслушивается в свои же слова.

— Я хочу выйти отсюда, сойти со сцены, уйти из театра. Вот чего я хочу.

И здесь: молчание, пауза; и (думал я: видел я: в темноте…) и на сцене появляется кто-то еще. Режиссер? — Разумеется.

На сцене появляется режиссер; так же медленно выходит он — на сцену — из-за кулис; он становится перед рампой; обращается к публике; приносит ей свои извинения.

— Все это, говорит он, для меня… и для всех нас… полнейшая, полнейшая неожиданность.

Я зажег свет; я вновь погасил его. Он должен сделать что-то… он идет в глубину сцены; берет стул; возвращается.

Вот как? — Там стоит, значит, стул? — Два стула, быть может.

Он берет один из них; выносит на авансцену; садится; ногу закидывает, наверное, за ногу; руки складывает, например, на груди.

— Ну и что же делать теперь? — говорит он, обращаясь к актеру. — Спектакль вы сорвали… но играть все-таки надо.

Тот молчит; стоит неподвижно.

— Вы не хотите сесть? — говорит ему режиссер.

— А… что?..

— Вы не хотите сесть? Вон там стоит второй стул; возьмите его и садитесь.

И — что же? — думал я (в темноте…). Поворот… да… смещение перспективы.

— Спектакль вы сорвали, — говорит режиссер, — но играть все-таки надо.

Они оба сидят теперь — в разных концах сцены.

— Вы думаете, вы — не играете? Как бы не так. Вы играете, играете… как и я играю… вот сейчас… себя самого.

Актер: Увы.

Режиссер: Знаете, сначала, когда вы вышли на сцену и обратились просто-напросто к публике… мы вновь и вновь приносим ей свои извинения… я, разумеется, испугался… все испугались. Но теперь я вижу: ничего страшного. Здесь нет ничего страшного. И знаете, почему?

— Почему же?

— Да потому что они думают: это мы так играем. И они правы, мы действительно играем… вот сейчас… себя же самих.

Актер (снова…): Увы.

— Они думают, это тоже спектакль, только — спектакль. Здесь все становится спектаклем. И что бы вы здесь ни делали.