Максим Горький

Тогда как Горький что было мочи призывал к здравомыслию, к братству, к уважению науки, утверждая: «Мне кажется, что возглас „Отечество в опасности!“ не так страшен, как возглас: „Граждане! Культура в опасности!“, Ленин замышлял масштабное восстание против Временного правительства. Оно разразилось 3 июля 1917 года и завершилось поражением из-за недостаточной подготовки. Набранные большевистскими лидерами, манифестанты требовали роспуска правительства и передачи власти Совету, состоящему из рабочих и солдатских делегатов, который заседал бы постоянно. Однако умеренное большинство Совета нисколько не стремилось возложить на себя эти обязанности. Той же ночью верные полки Керенского перебили мятежников, которые еще слонялись по улицам. Многие предводители большевиков были брошены в тюрьму. Переодетому Ленину удалось скрыться».

14 июля 1917 года Горький клеймил эту неудавшуюся революцию, именуя ее «мерзостной драмой», символом «тяжкой российской глупости». Менее недели спустя он возмущался нападками некоторых журналистов на царицу, находившуюся в то время в заточении и больную. «Хохотать над больным и несчастным человеком – кто бы он ни был – занятие хамское и подленькое».

Предчувствуя, что большевики готовят новый удар, он написал в своей хронике 18 октября 1917 года: «Значит – снова грузовые автомобили, тесно набитые людьми и винтовками и револьверами в дрожащих от страха руках, и эти винтовки будут стрелять в стекла магазинов, в людей – куда попало!.. На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы начнут „творить историю русской революции“… Одним словом – повторится та кровавая, бессмысленная бойня, которую мы уже видели и которая подорвала во всей стране моральное значение революции, пошатнула ее культурный смысл».

Опасения, которые вызывали у него происки большевиков, не мешали ему втаптывать в грязь по любому поводу в «Новой жизни» французских и английских капиталистов и империалистов, которые одни были в ответе, по его мнению, за войну. Возмущенный этими непрекращающимися нападками, Шарль де Шамбрен, первый секретарь французского посольства, нанес ему визит с целью жалобы и застал его сидящим за рабочим столом со страдальческим и потерянным видом. «Я был поражен его огромным лбом, – напишет он. – Три задумчивые морщины выгравировали на нем его печали – третья соединяла его взлохмаченные брови. Как печальны были эти глаза!.. Он производил впечатление человека странного, безвольного, который слишком поздно познал негу роскоши и который видит с тревогой, что его прирученный гений, оттесненный благополучием, покидает его. Гений комфорта не любит».

Когда Шарль де Шамбрен стал упрекать Горького в том, что тот ведет оскорбительную кампанию против Франции в своей газете, Горький заверил его, что дело, без сомнения, в ошибках перевода, что Франция ему «как мать», но ему ненавистна эта «окаянная война», эта бесчестная бойня. «Перестаньте воевать, – сказал он в заключение. – Россия достаточно велика, чтобы дать Германии в обмен провинцию более обширную, чем та, о которой вы мечтаете. Какое значение имеют территории! Важно лишь счастье людей!» На встрече присутствовала «прекрасная мадам Андреева» «со своей обволакивающей улыбкой», а также приемный сын Горького, лейтенант Зиновий Пешков, специально приехавший из Франции сопровождать дипломата. Зиновий Пешков слушал своего отца с огромным волнением. «Я смотрю на Горького, – также напишет Шарль де Шамбрен, – кажется, что он меня жалеет, жалеет себя, жалеет своего сына Пешкова». Мария Андреева принесла чай с пирожными и медом. После чего Горький надписал одну из своих книг для Зиновия Пешкова и проводил гостей до двери со словами: «Забудем наши мелкие разногласия; они не имеют значения…» На улице Зиновий прочитал дарственную надпись: «Моему нежно любимому сыну, ставшему – возможно ли это? – французским шовинистом».[38]