Максим Горький

На эти постоянные нападки большевистская пресса ответила, обвинив Горького в том, что «после двадцатипятилетнего служения демократии» он «снял маску» и «изменил» своему народу. Горький поспешно ответил 12 ноября 1917 года в «Новой жизни»: «Господа большевики имеют законное право определять мое поведение так, как им угодно, но я должен напомнить этим господам, что превосходные душевные качества русского народа никогда не ослепляли меня, я не преклонял колен пред демократией, и она не является для меня чем-то настолько священным, что совершенно недоступно критике… Теперь, когда известная часть рабочей массы, возбужденная обезумевшими владыками ее воли, проявляет дух и приемы касты, действуя насилием и террором… теперь я, разумеется, не могу идти в рядах этой части рабочего класса… Пугать террором и погромами людей, которые не желают участвовать в бешеной пляске г. Троцкого над развалинами России, – это позорно и преступно».

И действительно, в стране благодаря недавно созданной ЧК (организации полицейского типа, в задачу которой входило бороться всеми способами с противниками нового режима)[39] участились обыски, аресты, массовые расстрелы. Никто не был защищен от доноса соседа. Всякий, если он подозревался в либеральных убеждениях, считался врагом народа. То и дело исчезали целые семьи. Горький и сам не чувствовал себя в безопасности. Однако он ужесточил свою борьбу, пытаясь призвать новых руководителей страны к более гуманному отношению к людям. Видя такое упрямство, «Правда», официальный орган Центрального комитета партии большевиков, открыто обвинила его в том, что он «заговорил языком врагов рабочего класса», вопрошая: «Когда на светлом празднике народов в одном братском порыве сольются прежние невольные враги, на этом пиршестве мира будет ли желанным гостем Горький, так поспешно ушедший из рядов подлинной революционной демократии?»

Ответный выпад Горького был незамедлительным и хлестким: «На празднике, где будет торжествовать свою легкую победу деспотизм полуграмотной массы и, как раньше, как всегда, личность человека останется угнетенной, – мне на этом „празднике“ делать нечего, и для меня это – не праздник. В чьих бы руках ни была власть, за мною остается мое человеческое право отнестись к ней критически. И я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего».

6 декабря 1917 года, анализируя причины русского маразма, он написал: «Окаянная война истребила десятки тысяч лучших рабочих, заменив их у станков людьми, которые шли работать „на оборону“ для того, чтоб избежать воинской повинности. Все это люди, чуждые пролетарской психологии, политически не развитые, бессознательные и лишенные естественного для пролетария тяготения к творчеству новой культуры, – они озабочены только мещанским желанием устроить свое личное благополучие как можно скорей и во что бы то ни стало. Это люди, органически неспособные принять и воплотить в жизнь идеи чистого социализма». На следующий день он с возмущением писал о решениях судов, об уличном самосуде, о жестокости и высокомерии народных комиссаров, которые заполучили право казнить или миловать любого «свободного гражданина». Тремя днями позже он заявлял в той же газете: «Народные комиссары разрушают и губят рабочий класс России… И пока я могу, я буду твердить русскому пролетарию: „Тебя ведут на гибель, тобою пользуются как материалом для бесчеловечного опыта, в глазах твоих вождей ты все еще не человек!“ 22 декабря 1917 года, когда тучи над „Новой жизнью“ сгущались и говорили о неминуемом закрытии редакции, Горький по-прежнему отказывался сложить оружие: „Да, мы будем продолжать полемику с правительством, которое губит рабочий класс; мы считаем эту полемику нашим долгом – долгом честных граждан и независимых социалистов“».

24 декабря 1917 года он опубликовал, по случаю Рождества, статью, в которой заявил без обиняков: «Да, да, – мы живем по горло в крови и грязи, густые тучи отвратительной пошлости окружают нас и ослепляют многих». И добавил открытое признание, которое призвано было заставить подскочить на месте Ленина: «Сегодня – день Рождения Христа, одного из двух величайших символов, созданных стремлением человека к справедливости и красоте. Христос – бессмертная идея милосердия и человечности, и Прометей – враг богов, первый бунтовщик против Судьбы, – человечество не создало ничего величественнее этих двух воплощений желаний своих… Всем, кто чувствует себя одиноко среди бури событий, чье сердце точат злые сомнения, чей дух подавлен тяжелой скорбью – душевный привет! И душевный привет всем безвинно заключенным в тюрьмах». К Новому году он снова анализировал ужасную эпоху, «когда люди, оглушаемые проповедью равенства и братства, грабят на улицах ближнего своего, раздевая его догола». Он заявлял даже: «Теперь русский человек не хорош – не хорош больше, чем когда-либо».