Максим Горький

Сын Горького, Максим, которому был тогда двадцать один год, стал активным большевиком, который, в отличие от отца, душевных терзаний не знал. Он служил помощником коменданта Кремля, работал в ЧК, часто видел в Москве Ленина. Когда он выразил желание записаться в ряды Красной армии, чтобы бить белых, Ленин сказал ему, что его место рядом с отцом, которого он должен оберегать: «Ваш фронт – около вашего отца».[42]

Горький любил своего сына трепетно. Когда он вскипал от выходок новой власти, восторженные аргументы Макса его мгновенно успокаивали. В конце 1919 года он писал своей жене, что Максим твердо верит – жизнь может и должна быть переделана директивами советской власти и используемыми ею методами. Он же, Горький, в это не верит. В возрасте Макса чувствовать себя причастным к процессу создания новой жизни – огромное счастье, которого не выпало узнать ни ему самому, ни ей, Екатерине. Он знает, чего она боится: мы погибнем все, неизбежно раздавленные крестьянством. Западный пролетариат предал русских рабочих, западная буржуазия поддержит русских крестьян, чтобы они одержали победу над городом.

Толкаемый этим страхом, он продолжал бороться, словом и реальным проявлением сострадания, против бесчинств разнузданной черни. Общественный деятель поглощал в нем просто человека. Он больше не принадлежал себе, с головой уйдя в дело спасения. Стремясь исправить моральный облик людей, он выступал с речью даже перед милицией, высоко ставя ее работу по бдительному пресечению нарушений порядка:[43] между вами и царскими полицейскими существует огромная разница; прежний жандарм меньше занимался наведением порядка на улице, чем переделыванием левых мыслей в правые; вы же должны быть настоящими товарищами, но вы не должны забывать, что есть еще категория вредителей – врагов дисциплины.

Россия была на краю погибели. Зима выдалась суровая. Чернила застывали в чернильницах. Спать ложились, не раздеваясь. Один за другим деревянные дома были разобраны на дрова. Пайки выдавали скудные, раз в две недели. Люди часами простаивали в очередях, чтобы принести домой буханку хлеба. По обледенелым тротуарам ходить было невозможно. Больше не было трамваев, не было машин – одни только пешеходы, осторожно пробирающиеся мелкими шажками по шоссе. Если на углу улицы падала лошадь, вокруг нее собиралась толпа, которая ждала, пока животное издохнет, чтобы растащить его на куски. Все канализационные трубы замерзли, и уборные больше не работали. Испражнения выливали полными ведрами во двор, под крыльцо, перед домом. Хорошо одетые господа мочились на Невском проспекте. Как вспоминал Виктор Шкловский, мужчины стали беспомощны, женщины забыли о правилах приличия. Люди умирали во все ускоряющемся ритме.