Максим Горький - мой учитель

Федор Гладков МАКСИМ ГОРЬКИЙ — МОЙ УЧИТЕЛЬ

Моя юность расцветала под обаянием творчества Максима Горького. Он первый толкнул меня к активному участию в революционном движении, и он же, единственный, неустанно, непрерывно, с редчайшей внимательностью и любовью воспитывал меня как писателя. Я переписывался со многими писателями того времени, я имел задушевных друзей среди литературной интеллигенции, которым я многим обязан, но никто из них не имел на меня такого влияния, никто не сделал для меня так невыразимо много, ни с кем из них я так исключительно не связан на всю жизнь, как с Максимом Горьким. В осознании своего предназначения, как революционера и писателя-художника, в формировании даже своего миросозерцания я всецело обязан только Горькому. Если бы он прочел эти строки, он, вероятно, рассмеялся бы в изумлении: он, должно быть, не вспомнил бы ни одного случая, когда он мог совершить по отношению ко мне то, что я ему приписываю. Он, может быть, упрекнул бы меня в излишнем преувеличении. Однако я боюсь, что я недостаточно сильно определяю его исключительное значение в моей жизни.

Я не помню ни одного дня в прошлом, чтобы он, Горький, не стоял передо мной, необыкновенный, растущий из миллионов, идущий над миллионами, человек необычайно пристальный, необычайно глубокий, с огромным умом и нежнейшим сердцем. Я представлял его прекрасным и гордым, как гения, простым в своей радости и скорби.

Моя неласковая жизнь очень больно била меня в детстве и юности, я боролся с нею, я упорствовал и искал путей один, и моим единственным оружием в борьбе было мое упорство и вера в неизбежность достижения целей.

Я был мечтателем, философом, мятежником, я отрицал настоящее и принимал только будущее, и это будущее было полно легенд и песен, а настоящее скрежетало зубами от проклятий, ненависти и пламенного протеста. Таким же мне представлялся и Горький, и он неугасимо горел в моей душе, единственно родной и недостижимый.

Мне было двадцать семь лет. Я возвратился из ссылки.

Впервые по-зрелому я начал работать над собой, как писатель. Поэтическая одержимость, которой я страдал от ранней юности в продолжение целых десяти лет, теперь превратилась в твердое сознание, что иного пути у меня нет, как писательство. У меня был большой жизненный опыт, богатые наблюдения, знание людей, а революционная работа и живая связь с борцами рабочего класса провели железную черту в будущее. Я тогда же решил, что мое неотразимое оружие в революционной битве — это художественное творчество. Это убеждение, впрочем, и сейчас непоколебимо: писатель рабочего класса — не менее сильный и бесстрашный боец, чем профессиональный политик и практический организатор масс. В укреплении этого убеждения огромную роль сыграл тот же Горький. И мне вполне понятно, почему В. И. Ленин так высоко ценил и любовно оберегал его как писателя пролетариата.

Горький — на Капри. Целый год работаю над повестью «В изгнании» («Изгои») и посылаю ему. Как обычно, он очень аккуратен и поразительно внимателен. Рукопись прислал обратно с пометками на полях. Отзыв — даже на ничтожную мелочь. Чтобы уметь находить в мусоре скучной, штампованной фразеологии свежие образы и трепетание подлинного творчества — для этого нужно обладать редким талантом любви к человеку и, конечно, к литературе.

Этого таланта я не встречал почти ни у кого из литераторов, кроме Горького. Может быть, что-то похожее было только у В. Г. Короленко. В те дни я еще продолжал переживать упадочные настроения ссыльной богемы; реакция на «свободе» была гнусная. В результате — повесть в прежней редакции, была уныла и крайне сумеречна. Это был кризис, который скоро прошел, как только почувствовалось некоторое оживление революционных надежд после событий на Лене. Всколыхнуло меня и общение с Горьким. Вот характерные отрывки из его письма:

«…Вот в чем дело: в рукописи есть хорошо написанные страницы, чувствуется „искра божия“ и, м.б., я не понял какого-то, видимо, недоступного мне смысла. Поэтому я советовал бы вам: сократив длинноты, исправив небрежности языка и, вообще, хорошенько прочитав работу вашу, послать ее в редакцию журнала „Заветы“. А я бы попросил вас: напишите небольшой рассказ на какую-нибудь самую простенькую тему, без мудрствований лукавых, без „надрыва“ и прочих приправ, порядком уже надоевших читателю. Жду рукопись. На заметки на полях не сердитесь.

Столько читаешь, что — устаешь и немножко сердишься порою».

И пока я читал это письмо, то весело и бодро думал: вот хитрец! — он «не понял какого-то, видимо, недоступного ему смысла»… А ведь дело ясное: просто не хотел говорить «низких истин» в лоб, по любви же своей к «начинающим», предпочел «возвышающий обман» для «окрыления». Творчество вещь «нутряная» и «тонкая»: ударишь с размаху — загубишь молодую душу… И потом чего стоит эта приписка: «не сердитесь»… Уж чего сердиться, когда нежнее этого письма ничего придумать нельзя.