Максим Горький - мой учитель

— Опять — нехорошо. Растерянно смотрю на нее и не знаю, как держать себя. Она борется с хохотом и скрывается.

Кухарка злобно смотрит на меня и нелюдимо орудует около плиты. А я думаю: хорошо, что пришел с черного хода — вот увидел закулисные будни в квартире Горького.

Что же. все обычно, как во всякой кухне. Это действует на меня успокоительно.

Горничная отворяет дверь и, не входя в кухню, предупредительно и ласково приглашает:

— Входите, пожалуйста. Нет, нет, разденетесь там.

Я иду вслед за нею и сразу же робею. Царкет зеркалится, и от непривычки я опасаюсь поскользнуться.

Картины — целая картинная галерея, экзотические растения.

Что-то вроде длинного коридора. Вдали — открытая дверь, и я слепну от блеска на полу. Множество комнат по сторонам коридора. Богато же, черт возьми! В одной из комнат, в глубине, вижу женщину с распущенными пышными волосами. Что-то знакомое в лице. А, должно быть, Марья Федоровна… У раскрытой двери в блистающую светом комнату горничная останавливается.

— Разденьтесь. Позвольте, пожалуйста.

Она услужливо хочет помочь мне, но я сконфуженно и растерянно, почти в ужасе, уклоняюсь от ее услуг.

В глазах ее дрожит смех.

Через эту блистающую комнату, богатую и благоухающую, в зелени, по диагонали иду вслед за горничной. Она отворяет дверь и остается распятой у косяка.

— Пожалуйте.

С трепетом, с замиранием сердца вхожу. Комната — большая почти пустая, и вдали, ближе к задней стене, под фотографиями и- большой картиной странника — грузный письменный стол в — свалке бумаг и книг, а за столом он. Да, да, конечно, — он, Горький. Бледное лицо, короткие волосы (как не идут к нему эти короткие волосы!), тужурка и белый воротничок в крошечном отвороте тужурки. Да, это его лицо: этот утиный нос, глаза странно-утомленные и бесцветные, жидкие клочковатые усы. Он в упор смотрит на меня издали, немного сурово и неприветливо, и неуклюже встает. Встает и идет мне навстречу.

— Здравствуйте, здравствуйте…

Протягивает широкую ладонь, и мне кажется, что рука его очень длинна и тяжела, а сам он кажется очень высоким и костистым.

— Да-с!.. Да-с!.. Садитесь… Да-с!.. Да-с!..

А я дрожу и никак не могу овладеть собою. И вдруг с ужасом чувствую, что не знаю, о чем мне говорить с ним. Я очарованно смотрю на это бесконечно дорогое лицо, на эту руку, написавшую «Фому Гордеева», — на руку, которая нервно хватает усы, волосы и елозит по бумагам на столе, смотрю и замираю от бессилия произнести слово.

Не знаю, о чем говорить — пустота в голове. Чувствую, что сейчас провалюсь, а он встанет и скажет: зачем же вы пришли, когда вам нечего сказать мне?

— Да-с, да-с…

И я вижу, что он сам затрудняется начать разговор со мною.

— Ну-с, так как же у вас там… на Кубани?.. Как встречена революция?..

Я сбивчиво, волнуясь, рассказываю ему о событиях в станицах. Он внимательно слушает, смотрит мимо меня.

А я изучаю все мельчайшие черты его лица. Глаза затуманены, грустны, усталы, лицо — болезненно-бледное, губы — мясистые и почти не покрываются усами. Вероятно, я сказал что-то забавное: он слабо улыбается, и в глазах вспыхивают огоньки.

— Да, да… Все совершилось удивительно… Какой размах и какая дисциплинированность масс! Вот были грандиозные похороны жертв революции на Марсовом поле. Сотни тысяч народу, и никаких эксцессов. Порядок был изумительный. А эти народные суды, где заседают рабочие и работницы… Как все мудро, какое сознание ответственности…

И все почему-то устало и задумчиво смотрит мимо меня. Я спохватываюсь думаю, что он тяготится мною.

— Алексей Максимович, я боюсь, что я сильно помешал вам…

— Нет, нет… посидите…

А сам нервно елозит по рукописи. Характерный почерк, измазанный синим карандашом.

— Вы непременно сходите на заседание Совета рабочих и солдатских депутатов. Я дам вам записку… Да, ваша повесть… Она будет напечатана через книжку, в мае — июне…

Есть в ней места очень трогательные.

И в голосе почему-то тихая и грусть и раздумье.

— Но вот в чем дело, мой друг. Все-таки скучно, как-то… скучно… Бойтесь прежде всего этой скуки. Вещь должна быть в движении — она должна волновать. У вас есть все возможности для этого. Вот теперь настали времена… У вас там — бушующее море. Изображайте все это немедленно. Мы сейчас начинаем издавать социал-демократическую газету «Новая жизнь». Присылайте все ваши очерки нам. Не переставайте набивать руку каждый день. Ведь я вас очень давно знаю… Кажется, еще с Капри?

— Нет, раньше, Алексей Максимович, — еще с Кореиза.

— Ах, да, да… помню, помню… Как же… Можно сказать, старинные знакомые…

И опять улыбается, и в этой улыбке трепещет что-то юное и лукавое.

— Да, так вот-с… никогда не надо писать скучно…

Какую радость может возвестить ваш герой? Побольше напряжения, четкости… чтобы верно и метко… Всякая скука — от уныния….