«Максим» не выходит на связь

– Фу ты! – воскликнула Валя Заикина. – Вечно ты, Солдатов, гадости говоришь!

Командир распорядился:

– Оружие оставить у двери, а то тепло надышим и автоматы запотеют, заржавеют в тепле, а вынесешь – сразу намертво замерзнут.

Кроме часовых все уснули рядом на застланных соломой нарах. И впервые как следует выспались. Все кроме командира. Ему не давали уснуть неотвязные, беспокойные мысли. И прежде всего – о комиссаре. Где он? Что с ним?

Кулькин, проснувшись, начал азартно чесаться, пугая девчат. Никто не засмеялся.

Пополудни, во время метели, ребята разломали в соседнем блиндаже нары на дрова, развели у себя костер и, соблюдая все мыслимые меры предосторожности, впервые за десять дней обсушились у огня, растопили снегу и сварили в новеньких, еще не закоптелых котелках горячее: кашу из гречневого концентрата с салом.

Солдатов продемонстрировал собственный метод скоростной сушки обуви: разогрев в костре небольшую кучку камешков, собранных им тут же в землянке, он сунул эти камешки в выжатые носки и портянки, а потом в снятые сапоги.

За дверью завывал свирепый ветер, а ребята после завтрака забрались на нары и, прижавшись друг к другу, тихо напевали.

Черняховский достал из «сидора» военный немецко-русский словарь, положил на грубо сколоченный стол зеленовато-серые солдатские книжки немцев. Через час он подозвал к себе Солдатова:

– Ага! Значит, эсэсовцев, говоришь, порешили? Почему-то все у нас эсэсовцев убивают, каждый немец у нас эсэсовец, не знаем того, что на целую группу армий одна эсэсовская дивизия приходится. Или, может, просто хвастаем, а? Вот этот дядя, – он поднял первый «зольдбух», – был ефрейтором мотовзвода по обслуживанию полевых скотобоен… – В блиндаже пробежал смешок. – Этот был трубачом из дивизионного оркестра… – Тут засмеялись громче. – А этот, верно, был начальником – начальником снегоочистительной команды!

Командиру пришлось поднять руку, чтобы унять расходившихся партизан. У Солдатова был до того сконфуженный вид, что и сам Черняховский не смог сдержать улыбку.

– Да пойди разбери их, чертей, в темноте! – бормотал Солдатов. – Не могли же мы у них звание и должность спрашивать!..

Метель еще выла за дверью, надувала снег в щели.

Пришел, позевывая, с поста, Коля Кулькин, выскреб со дна котелка оставленную ему кашу, закурил от трута и, попыхивая самокруткой, погладил живот.

– А что, братцы, тут жить можно! Неплохо мы устроились! Комфорт! Курорт!

– Как в санатории «Агудзера», – усмехнулся командир, надевая рукавицы. – Фрицам небось тоже известно, что во всей степи партизанам негде больше укрыться. – Он поднял автомат со стола. – Васильев! Бери лопату, тол, штук восемь мин. Сидоров! Хаврошин! Пошли, будем минировать подступы к этому курорту.

После минирования, уже в сумерках, командир вывел всех из блиндажа и показал, где, в каких местах заложены мины.

Пришла ночь, а комиссара и Лунгора все не было.

– Глядите в оба! – наставлял командир часовых. – Чтобы наши на мины не попали!

Перед сном, впервые за несколько суток, слушали известия.

Сначала поймали какую-то немецкую станцию на русском языке. Подручный Геббельса врал, будто за два дня «доблестная германская армия», отражая наступление Советской армии, прорвавшей германскую оборону на Волге, разбила десять советских танковых бригад и стрелковых дивизий. По его словам, эти «успехи» были достигнуты благодаря «новому, чрезвычайно эффективному вооружению» танкам-огнеметам, которые перебрасывали пламя через пятиэтажные дома, и благодаря электрическим пулеметам, выпускавшим три тысячи пуль в минуту.

– Брешут, собаки! – авторитетно заявил командир.

Москва коротко сообщала: наступление продолжается на прежних направлениях.

Ночь прошла спокойно. Командира мучила бессонница. Он слышал, как Солдатов долго вздрагивал и скулил во сне, не давая спать соседу – Павлу Васильеву. Наконец Павел осторожно ткнул Солдатова в бок. То т проснулся, как просыпаются разведчики – мгновенно и в полном сознании.

– Ты что, Гитлера во сне увидал? – шепотом спросил в темноте Павел. – Дерешься во сне.

– Нет, не Гитлера, – ответил Солдатов, отирая потный лоб. – А тех трех фрицев, трубача того… Тьфу ты, наваждение какое! Закурим, что ли?

– На кури, мне не хочется.

– А я уж на махорку перешел. Понимаешь, кореш, какая штука, я их вовсе не жалею, в сети всегда больше малька, чем щук, идет, а по ночам, когда я несознательный, всякая хреновина в голову лезет. А знаешь почему? Да все потому, что первого «языка» – ефрейтора – пришлось мне в воронке на «ничьей земле» прирезать. И напомнил мне этот первенец рассказ один из школьного учебника. Помнишь, про двух солдат в воронке – немца и нашего? Встретились как враги, а расстались товарищами. Сильный рассказец. Ведь чему учили нас? «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и все такое, а вот опять приходится пролетарию пролетария убивать. Горы трупов от Волги до самой границы, и ведь почти все простой, рядовой народ, иваны да иогаины, фролы да фрицы.