Максимализмы (сборник)

В строчку о действии визы «до 17 ноября 1976 г.» год не поместился и его напечатали на строчке ниже, где говорится о крайнем сроке въезда в СССР. Получилось что виза была выдана с уже истёкшим сроком для въезда – и этот перескок на другую строку стал весьма знаменателен: возврату не быть – до 1976 года вернуться в СССР было невозможно. Этой ошибкой ещё раз обозначалась необратимость моего отъезда.

На строчке «К паспорту №» – прочерк. А всё потому, что свой «молоткастый и серпастый» в коленкоре я с великой радостью обменял на эту тонкую бумажку. Она с лихвой заменила все мои советские документы: паспорт, профсоюзный билет, комсомольский билет, военный билет, трудовую книжку, диплом, аттестат средней школы, свидетельство о рождении – всё это надо было сдать властям и позволялось везти только копии этих документов.

17 ноября – последний день действия визы, и именно в этот день я уехал, ибо на следующий день в Керосинии эта виза стала бы бесполезной бумажкой, клетка бы захлопнулась. Но я выскочил из клетки в синее небо синей птицей.

Выдана виза была 1 ноября, а уехать надо было до 17. Чуть больше двух недель давалось на то, чтобы распродать, раздать, купить в дорогу и с собой и пр. и пр. Ведь до получения визы всем этим заниматься было опасно, так как визу могли в последний момент не дать. Уж так родина старалась побыстрее выпихнуть тех, кому разрешили, чтобы их духа, развращающего настоящих советских людей, не оставалось на земле советской.

Подпись – «А. Суворов». Тот, что переходил Альпы, тоже был А. Так что и здесь символика – этот позволил мне перейти Альпы железного занавеса.

И последнее, что пришло в голову, глядя на визу: «Что думала машинистка, впечатывая мои данные в формуляр визы?» Завидовала, ненавидела или просто испытывала усталость от потока подобных виз. И где она сейчас? Наверно выкрала себе пустую визу, привычно впечатала свои данные и прошмыгнула в мир Иной. В тот или в другой.

Конфуз переходного процесса

17 ноября прошло 25 лет со дня моего отъезда из Ленинграда в Америку. Хорошо помню, был серый день, моросило. У меня было воспаление среднего уха. Накануне вечером прошумела отвальная. Голова шла кругом от былого и предстоящего. Пока летели до Будапешта на советском самолёте, я всё не мог поверить, что мне удалось вырваться из этой безысходности в новую жизнь. Но когда пересели в роскошный самолёт Австрийской авиалинии и вежливая стюардесса подала мне шоколадные конфеты с изображением Моцарта, я понял, что новая жизнь началась. Все эти переживания и напряжения могут объяснить то, что последовало, и извинить мою заторможенно-девственную реакцию на…

С аэропорта нас привезли в гостиницу. Уже был вечер, полный ярких огней. Вена пахла не гнилым, а спелым Западом, и вид у неё был сказочно-заграничный. Гостиница оказалась крохотная: еле заметные входные двери, прилавок с телефоном, залец полутёмный и пустой. Повели меня и ещё нескольких россиян сразу наверх по крутой лестнице на второй этаж, который открылся узеньким коридором с дверцами по одну сторону. За открытой дверцей оказалась комнатка с кроватью и трюмо. Туалета не было, только раковина. Туалет был в конце коридора. Так мне предстояло прожить несколько дней до переезда в Рим.

Я, усталый и возбуждённый одновременно, раскрыл чемодан и вытащил кипятильник, чтобы сделать себе чаю и перекусить консервами. Денег у меня осталось двадцать долларов из ста – максимума, обменивавшегося Советской властью. Восемьдесят из них я истратил в аэропорту Будапешта на блоки американских сигарет, чтобы перепродать их в Вене в два раза дороже. Так советовали уехавшие до меня.