Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

По мере того как эта паутина становилась более плотной, автоматически возникали вопросы идеологического контроля со стороны государства. Например, если финансируемая государством ЦЕКУБУ снабжала своих подопечных зарубежными изданиями, то она естественным образом оказывалась связанной с организациями, осуществляющими контроль и цензуру опубликованных материалов. Поэтому тогда, когда Волошин заказал через ЦЕКУБУ французские периодические издания, посвященные искусству и литературе, он получил ответ, что его заказ должен быть согласован с Главлитом – главным учреждением советской цензуры. Вероятно, это не вызывало трудностей, поскольку пока что Главлит не отказывал в выдаче разрешений[196]. Получая контроль над материальной основой жизни интеллигенции такими все теснее сплетающимися между собой способами, государство обретало и идеологический контроль.

Среди наиболее значимых аспектов возрастающего государственного контроля над материальными основами литературной жизни было ужесточение контроля над бытовой сферой, этой жизненно необходимой основой литературной энергии и деятельности. По мере того как государство распределяло жилую площадь среди нуждающихся, подселяя их к тем, у кого, предположительно, она была в излишке, при групповом проживании в так называемых коммунальных квартирах, или коммуналках, представители интеллигенции были вынуждены включаться в совершенно незапланированные и нежелательные (с их собственной точки зрения) домохозяйства расширенного состава. В 1920-е годы это вызывало множество жалоб со стороны интеллигенции, пытавшейся получить жилье, способствующее интеллектуальной деятельности и не оскорбляющее в людях чувство собственного достоинства[197]. Как и Волошин с его домом отдыха, они вскоре обнаружили возможность компромисса: если государство не желало предоставлять гражданам право распоряжаться домашним пространством исключительно по собственному усмотрению, иногда оно все же было готово пойти на уступку в виде организации группового проживания по принципу профессиональной принадлежности жильцов.

Во время Гражданской войны подобный компромисс породил такие петроградские/ленинградские организации, как Дом искусств Горького, а также Дом ученых и Дом писателей, действовавшие по тому же принципу, что и Дом искусств. Позднее, в конце 1920-х – начале 1930-х годов, стали появляться писательские дома-коммуны. Первый такой дом для литераторов в Ленинграде был построен (разумеется, с согласия государства) на средства, вложенные членами Союза писателей и союза инженеров. Он стал известен как «Слеза социализма» из-за частых протечек во время дождей (официально он назывался Домом коммуны инженеров и писателей). «Слеза социализма», дом № 7 по улице Рубинштейна, состояла из ряда квартир без кухонь; своеобразный коммунальный кафетерий, в котором коллективно питались жители, располагался на первом этаже. В здании были предусмотрены гардероб, детский сад, парикмахерская и библиотека[198]. Вскоре появились и другие подобные (впрочем, некоторые из них были гораздо роскошнее) здания для интеллектуальной элиты. В Ленинграде было построено здание, предназначенное исключительно для писателей; в Москве очень престижное здание для писателей было возведено в Лаврушинском переулке, прямо напротив Третьяковской галереи. К 1934 году получение квартир в этих домах полностью контролировалось государственными органами; эти квартиры также стали частью уплотняющейся бюрократической паутины социального обеспечения и привилегий, связывавшей писателей с государством.

Эта быстро развивающаяся система делала литературное сообщество все более восприимчивым к требованиям государства и вскоре стала губительна для свободы литературного творчества. Однако многие интеллигенты, возможно, воспринимали все иначе. Хитросплетения паутины могли быть относительно невидимы или, по крайней мере, прикрыты посреднической ролью подобных локусов власти. Вполне возможно, что писатели чувствовали себя обязанными именно таким людям, а не государству[199]. Безусловно, обязанными кому-то они себя ощущали, о чем свидетельствует наше последнее обращение к Мандельштаму, вставшему теперь на тот опасный путь, который впоследствии приведет его в ГУЛАГ и к гибели.