Максимы

Сказав о мнимости многих явных добродетелей, стоит добавить несколько слов о ложном презрении смерти. Я говорю о презрении к смерти язычников, которые похвалялись черпать его в собственных силах, без упований на иное, лучшее существование. Однако стойко принимать смерть или выказывать к ней презрение – большая разница. Первое встречается не так редко, второе же, как мне кажется, никогда не бывает искренним. Хотя много было написано о том, что смерть не является злом; и есть множество примеров как героев, так и людей слабых, эту мысль подкрепляющих. Однако я сомневаюсь, чтобы человек здравомыслящий этому верил; ведь уже по тому, сколь трудно внушить это другим и себе, видно, что это задача не из легких. Можно иметь те или иные основания для отвращения к жизни, но не для презрения к смерти; и даже те, кто решается умереть по собственной воле, не считают это пустячным делом, и, подобно остальным, ужасаются и отвергают смерть, стоит ей явиться к ним не тем путем, что был ими избран. Перепады мужества, случающиеся у многих смельчаков, объясняются как раз тем, что смерть по-разному являет себя их воображению и иногда кажется более близкой, нежели в другое время. Случается, что, сперва презрев неведомое, они начинают страшиться ведомого. Поэтому, если мы не хотим считать ее величайшим злом, необходимо избегать думать о ней во всех подробностях. Ибо больше всего ловкости и отваги в тех, кто под разными благовидными предлогами не позволяет себе ее созерцать. Всякий человек, способный ее видеть такой, какова она есть, ужасается. Вся стойкость философов сводилась к тому, что смерть является необходимостью. Они считали, что лучше по доброй воле направить свои стопы туда, куда не направляться невозможно; и, не имея способа увековечить свое существование, были готовы на все, чтобы увековечить свою славу и спасти от гибели то, что может послужить ее залогом. Поэтому, чтобы не терять достоинства, не стоит говорить себе все, что мы по этому поводу думаем: положимся более на собственный темперамент, нежели на все эти слабые доводы, призванные убедить нас, что мы можем сохранять равнодушие при приближении смерти. Честь встретить смерть с мужеством, надежда быть оплаканным, желание оставить славное имя, уверенность в избавлении от жизненных невзгод и прихотей фортуны – лекарства, отказываться от которых не надо. Однако не следует считать, что они всесильны. Они нас ободряют, как на войне вид обычной ограды нередко ободряет тех, кому надо подобраться к месту, откуда ведется огонь. Издали кажется, что за ней можно будет укрыться; но вблизи оказывается, что от нее мало толку. Не стоит льстить себе надеждой, что вблизи смерть будет иметь тот же вид, что издалека, и что наши чувства, имя которым – слабость, довольно закалены, чтобы выдержать это самое жестокое из всех испытаний. К тому же, лишь плохо понимая принцип действия себялюбия, можно рассчитывать, что оно нам поможет считать пустяком то, что непременно должно его уничтожить; что же касается разума, в котором мы полагаем найти опору, то у него не хватит сил, чтобы внушить нам желаемое. Напротив, чаще всего нас предает именно он, и вместо того, чтобы исполнить нас презрением к смерти, лишь обнажает весь ее грозный ужас. Единственная услуга, которую он может оказать, – посоветовать отвести взор и приковать его к чему-то постороннему. Катон и Брут избрали для этого предметы возвышенные. А вот один лакей, которого казнили не так давно, удовольствовался тем, что начал плясать прямо на эшафоте, где его должны были колесовать. Побуждения у них были различными, однако результат оказался одним. Ибо сколь ни было бы велико расстояние меж великими людьми и обычным людом, известно множество случаев, когда и те и другие одинаково принимали смерть; с той неизменной разницей, что когда презрение к смерти выказывают великие, их ослепляет жажда славы; что же касается простолюдинов, то у них это – следствие ограниченности ума, в силу чего они не осознают, сколь велико их несчастье, и могут думать о постороннем.

Максимы, исключенные автором из первых изданий

1