Максимы и мысли. Характеры и анекдоты

В 1764 г. на сцене Французского театра была поставлена одноактная стихотворная комедия Шамфора «Молодая индианка». В печати встретили ее холодно, но Вольтер, чуткий к веяньям времени, отнесся к ней благосклонно. Он написал Шамфору любезное письмо, где есть такие слова: «Я уверен, что вы далеко пойдете. Какое это утешение для меня — знать, что в Париже существуют столь достойные молодые люди!».[774] Комедия имела успех и у публики. Объясняется это тем, что хотя «Индианка» — пьеса незрелая, наивная, в литературном отношении слабая, но в ней уже сказалась важная черта таланта Шамфора: способность живо отзываться на идеи, волновавшие его современников. Руссоистская тема духовного превосходства человека, не тронутого цивилизацией, над человеком, ею уже развращенным, занимала в последующие десятилетия умы многих писателей и поэтов. Этой теме, почти при самом ее зарождении, и посвятил Шамфор свою юношескую пьесу.[775]

Дальнейшая литературная деятельность Шамфора протекала с переменным успехом, и он почти все время терпел нужду. Только к 1770-м годам кривая жизненных его удач резко пошла вверх. В 1769 г. он получил премию Французской академии за «Похвальное слово Мольеру», в 1770 г. была поставлена его одноактная прозаическая комедия «Смирнский купец»; наконец, в 1774 г. Марсельская академия присудила ему премию за «Похвальное слово Лафонтену», хотя все были уверены, что победу одержит другой соискатель — известный впоследствии критик и поэт Ж.-Ф. Лагарп.[776]

Таким образом, имя Шамфора становится широко известным. Эти годы — наиболее благополучные в его жизни. Он не бедствует, его пошатнувшееся здоровье понемногу восстанавливается, самые высокопоставленные дамы и вельможи ищут его дружбы. Красивый, начитанный, блестяще остроумный, он вращается в высших кругах общества, наблюдая их, так сказать, изнутри. Не отказываясь от светских развлечений, он не забывает и о литературе: пишет пятиактную трагедию «Мустафа и Зеангир», построенную по всем правилам классицизма и носящую отпечаток внимательного чтения Расина и Вольтера. Трагедия эта, как в общем все, напечатанное при жизни ее автора, особого интереса не представляет, но и она, подобно «Индианке» и «Смирнскому купцу», отмечена характерной для Шамфора восприимчивостью к злободневным общественным и нравственным проблемам.

В 1776 г. трагедия была поставлена в придворном театре Фонтенебло и понравилась Людовику XVI и Марии-Антуанетте, а следовательно, и всему двору. Королева пожаловала Шамфору пенсию в 1200 ливров, принц Конде — в 2000 ливров. Он же предложил ему место своего секретаря. Шамфор согласился, но ему очень быстро стало невмоготу во дворце этого вельможи. Он дружил со многими титулованными и знатными людьми — во Франции XVIII в. круг людей образованных, способных вести интересную беседу, оценить ум, остроумие, начитанность, был узок и входили в него главным образом высшие слои дворянства. Но выступать у них в роли слуги он не желал. Шамфор засыпал принца стихотворными и прозаическими посланиями, умоляя уволить его. Любая неуверенность в завтрашнем дне была для него лучше благосостояния, купленного ценой независимости. Вся эта история длилась полгода.

Шамфору сорок лет, и он начинает тяготиться своим образом жизни и светским обществом, которое слишком хорошо изучил.[777] В 1777 г. он поселился в Отейле, городке близ Парижа, где более полувека назад жил престарелый Буало. Там Шамфор познакомился с женщиной, внушившей ему глубокую любовь — быть может, единственную за всю его жизнь. Имя его возлюбленной осталось неизвестным. По некоторым письмам можно сделать вывод, что она была уже немолода, образованна и что вкусы ее совпадали со вкусами Шамфора. Они уединились в маленьком поместье Водулер неподалеку от Этампа, но продолжалась эта идиллия недолго: подруга Шамфора внезапно заболела и умерла. Смерть ее он перенес очень тяжело. Друзья насильно извлекли его из Водулера и повезли путешествовать по Голландии. По приезде в Париж он снова вернулся к литературной деятельности.

К этому времени у Шамфора уже твердо сложились демократические убеждения, которым он не изменял до конца своей жизни. Характерна фраза, оброненная им в Антверпене, когда, стоя на мосту с графом де Водрейлем, он глядел на грузчиков и плотников: «Чего стоит французский дворянин по сравнению с этими людьми!», — воскликнул он. Эти слова он подкрепил всей своей дальнейшей деятельностью. Впрочем, следует заметить, что такие высказывания Шамфора не производили впечатления на его высокопоставленных друзей, которые видели в них всего лишь острословие: подобная позиция была характерна для многих аристократов предреволюционной Франции. «Хотя у самых наших ног, — замечает в своих «Мемуарах» Сегюр, — [писатели] закладывали мины, которые должны были подорвать наши привилегии, наше место в обществе, остатки прошлого нашего могущества, нам эти покушения даже нравились: не видя грозящей опасности, мы развлекались».[778]