Малая Бронная

Мимозы… он всегда дарил их ей на день рождения. Всегда? Это «всегда» исчисляется пятью годами, а до них он не соображал о цветах, дома у них женщин не было.

Пить чай и есть хлеб Але вдруг оказалось труднее, она стеснялась этого нового Игоря: уверенного в себе, совсем взрослого и… красивого.

Переламывая свою невесть откуда взявшуюся робость, она сказала:

— В прошлый раз ты был совсем другим…

— Прошу тебя, ни-ког-да не напоминай мне о том приезде, — вспыхнул он, но голос был тверд, словно отсекал то, что было тогда, ночью.

Она смолчала. Допив чай, он спросил мягко:

— Трудно одной?

Вот он и прежний. Не сказал «без мамы», чтобы не задеть больное.

Она только кивнула.

— Я тебя ждал часа два. Был у Веры Петровны. Забавные эти маленькие… А потом вырастет второй Пашка из Пашутки. Взял на руки, а он такой беспомощный, такой… — Игорь замолчал. Потом сказал: — Вот бы Пашка был рад. Зашел я и к Зине… Засиживаться не мог, стыдно, что я, старший, цел, а Славика нет. О Натке и Горьке Мачаня все обрисовала.

— И то, что она замуж выходит?

— Нет, этого не сказала. Замуж? — Он прошелся, как бывало, от окна к двери и обратно, встал и, глядя в окно, начал рассказывать: — Были мы на переформировании… Показали мне избу, где отвели квартиру. Вхожу, смотрю, стоит молодая женщина, сильная, румяная, и вся трясется от беззвучного плача, слезы так и катятся по щекам, а глаза смотрят в горницу. — Он вздохнул как-то судорожно и продолжил: — А там, в комнате, мужик… плечистый, шея бычья… Сидит на полу и старается достать со стола что-то такое… Я смотрю, ручища со сковороду, но белая, госпитальная, а достает со стола всего-то шило. Ничего не понимаю? Присмотрелся, а мужик-то без ног. Хозяйка учуяла меня, обернулась. «Война-а», — шепнула. И я вышел. А потом долго думал, кто же из них несчастнее?

— Кто? — понизившимся от волнения голосом спросила Аля.

— Она. У любимого человека жизнь сломана, у нее вдвойне, за него и за себя мучается. Может, уже и не любит калеку, а бросить совесть не дает.

Вот оно что… намек на их отношения? А ведь думала сказать о райкоме, о фронте. Но ведь и она может стать… калекой, как это ни дико представить. Тогда он попадет в разряд несчастных… Аля ушла в себя, сжалась.

— Расскажи, как учишься?

— Как и все.

— Испортил тебе настроение? — заглянул ей в глаза виновато.

Она опять смолчала.

— Ладно, извини. А давай прошвырнемся по Москве?

Оделись, вышли. Снег под ногами скрипит оглушительно, безлюдье. Холод. И говорить вроде не о чем. Она вдруг представила, как ему хотелось в Москву, как спешил, радовался, а что встретил у Веры Петровны, Зины? И она, Аля, добавляет тяжелого. Это не по-дружески. Да и с чего она взяла, что он лю… относится к ней как-то иначе, чем к другу? Давай, Алевтина, веселее, будь человеком!

— Расскажи о боях.

— О боях? После войны, если уцелею. В Москве проездом. Невероятно повезло.

Они спустились к Арбату, прошли к Москве-реке, вдоль Кремлевской стены, поднялись к Василию Блаженному, и тут Игорь вдруг сказал:

— Обязательно попаду в Кремль за наградой!

Это было так на него непохоже, что она не удержалась:

— Где это ты так раззадорился?

Он улыбнулся, но глаза отвел. Может, перед нею петушится?

Дальше пошли быстрее, подгонял мороз. Уже возле Музея Революции встретили колонну сибиряков: в валенках, светлых полушубках, раскраснелись от скорого шага. Кто-то из них крикнул:

— Не теряйся, лейтенант!

Игорь вспыхнул, покосился на Алю. Но она давно привыкла к подобному «вниманию», да и что тут плохого? Солдатам пошутить охота, жизнь свое берет.

На Тверском пустынно и бело. Пустой трамвай прозвенел мимо. У ворот их дома остановились. Игорь снял рукавицу, протянул руку:

— Кончилась моя увольнительная.

Сдернув варежку, Аля вложила свою ладошку в его. Не отпуская, он смотрел ей в лицо почти строго:

— У меня такое чувство, я тебя больше не увижу.

— Ты… мой самый лучший друг… и не говори так!

— Пошел, — а сам ни с места и руки не отпускает. — Учись, остальное все после войны.

Он сжал ее руку, крепко, но небольно и, круто повернувшись, быстро, легко зашагал по Малой Бронной, к Никитским воротам.

Аля смотрела ему вслед. Такой прямой, высокий, с хорошим разворотом плеч, будто вырос за эти два месяца. Почему он так сказал? «Я тебя больше не увижу…» Как можно отпускать его с таким настроением? В его удаляющейся спине, в том, как откинута назад голова, было какое-то напряжение, быть может, ожидание. Крикнуть — Игорь? И он бросится назад, и они скажут главное. А если он не поймет или не захочет понять?

Медленно шла по двору к дому. Еще сто раз увидятся. А если нет? Ведь он на фронт опять… И она, может и такое быть, никогда его не увидит, не услышит его голоса, не ощутит тепла руки. Ну что за игра в самолюбие, когда человек отправляется на фронт?

Она бросилась к углу Малой Бронной и Никитских ворот:

— Игорь!

К Арбату уходил трамвай, уже у Суворовского бульвара. А если он в другую сторону? Мимо Тверского к площади Пушкина тоже катил трамвай.

43