Малая Пречистая

– Вот рёву-то где будет, не оберёшься. Как Султана хоронить, наверно, будет, со всеми почестями басурманскими, в караул меня ещё поставит. Не о ком боле печалиться бабе. Кот есть в доме, а мужика будто и духом не пахло. Этому и сливочки и брюшко почешет… Эх! И: «Бе-еля, Бе-еля». Гамне-ля. Пусть бы Беля твой тогда и сено бы косил, раз уж сливочки-то попиват. Пораньше встану, поймаю и удавлю, ага. Или ещё с вечера.

Захар Иванович накурился, напустил в патрон слюны, а после бросил окурок под ноги и затоптал его.

– Кидаешь где ни попадя свои паршивые огарки. И кидаю. У тебя ещё я буду спрашивать: где, мол, Матрёна Митрофановна, окурочек прикажете приткнуть мне? Здеся? Тама? Или где? Ага. Нет, барышня, как где кидал, так и кидать буду. Не столб телеграфный – согнёшься и не сломашься, если и подберёшь где раз-другой-то. Не цаца какая. На то ты и баба…

Захар Иванович поднялся, отряхнул сзади штаны и спустился с крыльца.

– Вот ведь!.. Ей хошь говори, хошь нет. Тыщу раз уж ей долдоню: не оставляй где попало колун – черенок-то не оловянный – прет, поди. Нет, мать вашу. Ну что, скажите, за мамзель. Не баба, а… обух от колуна.

Захар Иванович поднял с земли дровокол и отнёс его под навес.

– Ишь ты, весь оборжавел. Возьми, кто разе против, поколи, дак положи потом куда следует. Хошь объясняй, хошь заразобъясняйся, а хошь расшибись тут, с места не сходя вот. Век живут, и век нянька за ними приглядывай да бегай следом – собирай где чё за ними. А скажешь слово, дак ну что-о-о ты, дак ну Боже упаси, лучше уж и не связывайся, смотри, как бы глаза не выцарапали… Прямо вредительство какое-то.

Солнце горбушкой выглянуло из-за сопки. Его лучи обагрили белёные трубы и скворечники. Вспыхнули окна, к нему обращённые, и порозовели стены домов. Заиграла, веселясь, роса – словно обрела утраченные краски, потому и веселится. Там и тут запели горластые петухи. А на соседней улице пожаловался колодец-журавль: что ж, батюшки, неужто утро? И поползли, поползли, проникая в каждую щель, крепкие запахи разного варева и стряпанины, вызывая в воображении образы горшков, кастрюль и сковородок.

– Корова до отёлу не доится, дак, думат, и дрыхнуть, чё ли, до обеда можно. Соскочила бы, пирогов бы хошь сварганила, а то забыл, когда и пробовал уж, блинов, оладьев ли, губи-вашу-развашу. Послабь ей, гадом буду, век бы на койке и провековала. Ещё бы кто туда ей харч, паёк бы сухой приносил на подносе, ага… да в баню бы раз в… полгода бы таскал, вот уж бы рада-то была. До войны вроде с ней такого не было, шевелилась хошь малёхо, а после, будто мешком её по голове кто саданул – кантузил.

Остановился Захар Иванович посреди ограды и, прикрывшись ладонью, уставился на пухлое, рдяное солнце, уже отлетевшее от крон старых, корявых сосен. Примчавшийся из-за сопок тёплый ветерок напустился, погнал расторопно на запад морок, расчищая солнцу дорогу. И заметался по низинам отяжелевший за ночь, привыкший было к земле туман, не зная толком: пасть ли ему и распластаться, росою притворившись, по траве, податься ли ему вверх и замешаться в убегающем мороке?

– Встало, родимое, поехало. Кажен день, без всякого омману. Это тебе не человек – она вон до сих пор лежит в кровати, нежится – и не часы, конечно, – опустилась гиря, кончился завод ли – и остановились. Пора – взошло, времечко – закатилось. Но. Хошь и не видно который денёк-другой, за тучами трудится, исходит потом, как трудяга-лошадь. Да-а. Отлигулировано. А ведь опять нынче разбыгат, разгулятся. Слушай знахарей этих, ага. Сколь-кой уж день у них по нашему району дожжы заливают, по-ихнему, дак море уж у нас должно разлиться. Хошь бы на смех где одна упала с неба капелюшка. Хошь бы одна, ага. По двадцать лет учатся, учатся, штаны отцовские об парты казённые протирают, потом усядутся там и: безо-о-облашно, так их растак, а тут носу на улицу не высунь – заливат; пройдут обильные… как они там… осадки, а здесь вон выходи, кричи Арынина и с ём в лото зудись хошь на полянке… Чё же мне это такое-то, а? Вот так-то это? Где же это, где? И воздух как-то… И солнце будто… И туман – тот вроде тоже… У-у… Нет, убей – не припомню. Наверно, пелёночное что-то.

Не выудив из потоков памяти того случая, который некогда вызвал в его сознании точно такое же ощущение, Захар Иванович окинул взглядом свой двор и направился к калитке, выводящей на бывший пригон, после перестройки двора превращённый в маленький огородник.

– Огурцы совсем уж вон пожухли. Пустыня будто – не Сибирь. На следующий год парники надо будет сделать в другом месте. Тут, правда, навоз ближей таскать, зато солнца меньше… вот когда ещё оно здесь появится – после обеда только. А без солнца они все у нас как-то: крючком, как уродец, вылупился – и окочурился, стыдно и людям на стол когда выставить. И не пустыня – тундра, так-раз-этак, в пустыне – в той-то хошь верблюды.