Малая Пречистая

Суха пыль на тропинках. Седа от росы трава. Тёмными следами избороздил поляны скот. Пожелтело солнце, задержишь на нём взгляд – переливается оно игриво из жёлтого в зелёное, из зелёного – в фиолетовое. Гонит ветерок облачную завесу, наполовину уже освободил от неё небо, не заметишь, как очистит всё.

– Вспомнил, так-вашу-растак! И точно, что пелёночное.

Вспомнил Захар Иванович то, что не мог вспомнить в ограде, то, что вкатилось в его память маленьким шариком, шариком маленьким и выкатилось, а теперь вот вернулось орешком и раскололось, тайну обнажив.

Трёх, четырёх ли лет от роду странствовал он нагишом по задам отцовского двора среди огромных лопухов, лебеды и крапивы, и залетела ему под веко шипица репейная, да так глубоко, что ни отец, ни мать, ни даже бабушка вызволить её оттуда не смогли. Проплакал Захарка всю ночь, а чуть свет запеленала мать Захарку, чтобы не тёр тот глаз ручонками, и понесла его к старухе Федотихе. Та языком и удалила. А вот когда вела мать исцелённого Захарку домой, и был такой же точно туман, такой же воздух, такое же солнце и что-то такое же ещё, может быть, пелена на небе, может быть – и чей-то взгляд с неба.

– И вспомнится идь такое. Мелочь экая. Не нарошно же вспоминал. Чё бы доброе не забыть, а тут… Ну вот идь… Где там и хранится?

Быстро намокли носки сапог. Умышленно Захар Иванович шагал не по сухой тропинке, а по траве – для того, чтобы смыть налипшую на подошвы и в огороднике глину. Оглянулся: след за ним в две изумрудных ленты.

– Обыгат скоро.

На тропинку выходить не стал: мокрые, уже чистые сапоги – враз покроются пылью.

– Давеча дёгтем смазал – не потекут, а ежлив и отсыреют малось онучи, дак, один хрен, дома снимать, минута – и обсохли. Эх, винтовка-пистонка. Не побежишь уж босиком-то, Захар. Не нагишом уж – босиком. Не побежишь. Даже и за спор не отважишься. Ну, разве что за пятьдесят рублей. Или – за сто. И идь не потому, что есь в чём, а потому, что смешно будет: Захар, скажут, спятил – босиком, как петух, по росе разгуливат вон. Арынин от хохота надсадится и из окна выпадет. Или – околет на тубаретке. И пусь бы околел. Убыток невелик. Чё-то ещё его не видно. Дрыхнет, небось? Задубел так, что и шпицей-то его проколешь не везде. Э-эх, суше-сво-вешесво. Чей это кобелишко-то такой? Первый раз его тут вижу. Наверно, кто-то из города привёз, тут бросил? Куриц с голоду давить станет и овец гонять – это уж точно. Хошь бы пристрелил его кто, сдогадался. А может, чейный, кто, может, с пасеки привёл?

– Паш-шёл вон! Ишь, хозяина нашёл мне! Много вас таких, – прикрикнул Захар Иванович, видя, как рыжий, малого росточку и неопределённой породы кобелёк холуйски завилял хвостом и вьюном стал было к нему приближаться.

– Дак как жа! Н-но! Иди, иди отсюдова, холера! Ш-ш-шить, гад, вот я тебе!..

Кобелёк развернулся и, оглядываясь изредка да то и дело отмечаясь на столбах и кольях, побежал впереди Захара Ивановича.

– Тварюга хитрая. Вроде как и ничего, вроде так оно и быть должно: будто бы и бежит со мной от самого он дома, будто и выскочил вместе со мной он из моей ограды. И покормил его я только что как будто. Ага. Примазался. И люди есть такие же. Есть и почище: его гонишь, а он сидит как ни в чём не бывало да ещё и денег в долг просит. Арынин тот же, далеко ходить не надо за примером. Пока, наверно, в рожу наглую его не харкнешь, не дойдёт до паразита. Ай, и дойдёт, дак виду не покажет.

– Давай, давай, пакось, шуруй, шуруй. Шакал. Нахалюга. Так ты меня и омманул. Дак как жа! По-оглядывайся мне ещё! Палку-то живо подберу вот да отделаю тебя как следует…

– А эта-то куда ещё в такую рань с верёвкой? Уж не давиться ли? Опять, наверно, корову свою потеряла? Век друг дружку и разыскивают: то её корова, то она корову. Обе по боталу бы прицепили – и маяты бы никакой.

Навстречу Захару Ивановичу, держа в одной руке верёвку, в другой – ломоть ржаного хлеба, шустро перебирая кривыми, будто нарочно выгнутыми ногами, обутыми в большие, не по размеру, обрезанные под калоши, резиновые сапоги, катилась Пазухина Клавдея Пахомовна. Не то за то, что ноги колесом, не то за тот «манер», каким передвигается она по земле, кто-то когда-то обозвал её Мотоциклом, затем прозвище уточнили, и с тех пор: Клавдея – в глаза, а за глаза – ИЖ-49.

Света белого не видит Клавдея Пахомовна – запыхалась. Потому и говорит будто реже, чем в спокойные минуты, а в спокойные минуты «ни рожна, ни язвы у Ижа не понимат» Захар Иванович. Часто уж слишком, без пауз, экономя на целых слогах, говорит в спокойные минуты Клавдея Пахомовна.

– Ранёхо, здорово, нынче, Захарваныч.

– Здорово. Да и ты, гляжу, не больно запозднилась.