Малая Пречистая

Так, с передышками, с остановками, с оглядом боевой позиции да с монологами, короткими и длинными, то про соседа, то про негров, добрался Егор до ворот своего дома и, положив голову на согнутую в локте руку, уткнулся теменем в подворотню. А с другой стороны, выспавшийся за день, бдительный теперь Марс подкрался, нос в лаз для куриц осторожно высунул и зарычал.

– Я те дам, гад, – головы не поднимая, заругался на него Егор, – я те покажу, овчарка ты немецкая! Это ты на кого, а?! – на того, кто тебя хлебом, сволочь этакую, кормит! Это тебе тут не концлагерь! Не Фатерлянд! Это там ты надо мной поиздевался вволю, покуражился! Это там ты отхватил мне пол-икры! – хожу вон хером… Отдам вот фюреру- ему послужишь… там тебе сла-а-адкай жизь покажется!

Узнал Марс хозяина, успокоился, забарабанил часто по бокам себе хвостом – гулко в пустой его утробе отзывается.

А Егор – тот ещё долго ниц лицом лежал у подворотни, вдыхая туго запах травы и земли, прислушиваясь, что в ней, в недре, происходит: тук-тук-тук – колотится там что-то. Долго ещё в ушах его звучали слова: Африка, Австралия, кино, артисты, мумий, танки, телевизор. Перед глазами возникали негры, пожирающие яланских быков, как печёную картошку, пчёлы, пожирающие негров, как огурцы, Мерклингер, с подгоревшим и шипящим салом на ладони через всю Сибирь бегущий, девушка в белом платье и розовой шляпе, сидящая чинно рядом с усатым кубанским казаком Кирсаном Ивановичем Лебедем, и летящие в домах многоэтажных на Аляску косяком японцы; в домах не двери, а – летки. А потом на ум Егору пал вдруг зарубленный с горем пополам утром петух. И припомнил Егор, что петух уже в чугунке, а чугунка в печке, огня дожидается. Перевернулся на спину Егор, открыл глаза – и видит: всё то же – та же бледная, одинокая звезда над Севером, те же лёгкие, реденькие, как тюль, облака. И безысходность та же в ночном, светлом небе. Прислушался. И звуки вокруг те же… Семьдесят лет, а тут – одно и то же!

Поднялся Егор, вошёл в ограду и побрёл к крыльцу. «Нет, кайзер, нет, и у нас не всё так просто, – бормочет Егор, – и у нас нет-нет, а чё-то да быват. И мы не лыком, небось, шиты. И мы не зря, наверно, землю топчем. И петуха ещё никто, поди, так не варил, как Фоминых Егор Данилыч… немец-то, точно, не варил уж…»

Ступил Егор в избу. Посидел согбенно на кровати. Встал, снял со стены рамки с фотографиями отца и матери, жены своей, давно покойной, и сыновей своих, на фронте сгинувших, завернул рамки в одеяло, содрав то с постели, вынес тюк из дому, вышел из ограды, на погребок тюк положил. Затем сходил в амбар, взял там канистру с бензином.

С крыльца облил избу бензином. Поджёг. Вспыхнула изба, занялась споро.

Сел Егор на погребок, уставился на огонь.

Марс пулей на улицу выскочил, пометался из стороны в сторону по угору, после чего устроился напротив хозяина и, глядя на него, чесаться стал, как очумелый.

– Чё, падла, вылупился? – говорит ему Егор. – Давно не видел, сволочь, чё ли… Паш-шёл, дур-рак, к чертям собачьим!.. Тут, поблизости-то, будешь околачиваться – Мецлер, может быть, и подберёт-не бессердешный же, наверно… ему хоромы надо охранять… толку-то с тебя, правда, как и с курицы… Не судьба, дак не подохнешь… А мне туда уж – в Инвалидку… все уж дороги исходил, одна осталась…

Зарево на северо-востоке – день оттуда надвигается. Спит Ялань.

Спит Ялань. Накрылась туманом – как суконным одеялом. Тихая.

Спит Мецлер Иван Карлович, распластался пьяно на широкой кровати и елозит по подушке головой кудлатой.

Спит Эльза, жена его, отвернувшись к стенке, носом в ворс ковра «персидского» уткнувшись, и не шевелится.

Задремал Марс, подрагивая лапами: к петуху во сне, возможно, подбирается, крадучись; дёрнулся судорожно, подобрал живот свой впалый: жертву сцапал, вероятно, – ну, теперь он и насытится; заскулил вдруг – получил под бок во сне, наверное.

– Тут-то оно привычно всё, знакомо до кола всё и до жёрдочки – дак, поди, долго протяну ещё, прирос тут к жизни, а там всё ново будет да чужое – дак и – сподобит, может, Бог – не выдержу…

Спит Ялань. Дрёма её деревянная. Катается по траве Егор, по муравушке.

Воет кто-то.

Воет Егор.

Спит Ялань – дымку нигде ещё пока, ни из какой трубы, не тянется.

Зенки у Марса бегают под веками бугорчато: следят, поди, не подобрался бы к его добыче посторонний кто; от сапога хозяйского ли отстраняется.

Разогнав туман, летают над пожарищем лохмотья пепла, похожие на огромных чёрных бабочек: звезду закрыли.

Перестал Егор выть, прекратил по мураве кататься, лицом в землю вдавился крепко, будто в подушку, в неё втиснулся, пустыми дёснами поскрёб по дёрну и ударил кулаками по поляне.

– Ну, надое-ела-а, сволочь, надое-е-ела-а… Стучусь, стучусь, и всё, зараза, бестолку…

Ленинград, 1986

Фанчик