Малая Пречистая

– А я, – говорит Егор, – пареньком тогда же ещё был, за девкой одной тут ухлястывал настырно и успешно. За день, за два, может, дело было до прихода-то Верховного. Куда с ней, с девкой-то, податься? Думали, думали, ничего не придумали – везде люди, а где нет людей, там сыро – роса, ночь как-никак, а где не роса, там комары заедают – лето. Забрались к Дыщихе на стайку. Легли. Лежим. Милуемся. Кровь пеной в голову – понятно. Пока ря-дом-то, дак всё вроде и нормально, а потом, сам знашь, одну ногу так-то вот переместил – упорный, затем другую так же вот, сам знашь, не мне тебе рассказывать, а целовать-то как отчаянно начал, так плаха потолка не выдержала и сломилась…

– Нуда, нуда, хе-хе, хи-хо, – смеётся Иван Карлович. – От перемены мест слагаемых сумма изрядно увеличилась – закон природы.

– Ну да, ну да, – говорит Егор, – сумма-то увеличилась, еслив, как ты-то, по-учёному, а по-нашему-то еслив, дак плаха под нами просто треснула, и мы с ней, с девкой, в стайку провалились: я – на девку, девка – на овцу. Перепугались до смерти: с такой-то радости – и так-то низко. Прыгал, прыгал я, одежонку с потолка кое-как ухватил, из стайки вылетел и – в крапиву… неделю после как в огне горел… от крапивы-то. А тут вскорости и Колчак в Я лань со знамёнами да с песнями непотребными вступает. И разместился тоже, как на грех, у Дыщихи. А та, влюбившись на старости-то, и пожаловалась под одеялом своему постояльцу. Так на следующее же утро на волости, на магазине, на крыльце трактирном и на церкве объявление такое появилось:

«Тому, кто изловит или хотя бы укажет местопребывание того бандюги, уголовника того отъявленного, который у хозяйки моей, Дыщихи, в ночь с такого-то и на такое, овце брюхатой ноги с особой злобностью переломал, даю пятьсот миллионов керенок и бесплатную прогулку по Ислени до самого Океана на пароходе «Святой Николай».

– И, – продолжает Егор, – под всем этим подпись:

«Председатель Яланской Антинародной Демократической Республики енерал-адмирал Колчак».

– Да-а, – говорит Иван Карлович. – Ну, так и чем всё это завершилось-то?

– А чем. Ничем, – говорит Егор. – На прогулку-то до Океана да на керенки, может, никто и не позарился бы, а на пятьсот-то миллионов обязательно охотник бы нашёлся. Отец мой – и тот было дрогнул, хотя кремень был по характеру, да, слава Богу, мать моя его очурала – опомнился: решил меня, на всякий случай, спрятать, чтобы – уж коли не себе, дак и не людям. Он, отец-то мой, ленивый шибко был – всё на звёзды да на пуп себе поглядывал – и навоз из стаек дальше пригона отродясь не вывозил – коня ему было жалко, ну дак там, на пригоне, навозу этого с пригорок накопилось. Вырыл отец, не поленился, в навозе яму и закопал в неё меня по самые уши, а сверху – темячко моё – прикрыл корытом, чтобы никто не увидал да чтобы курицы или вороны глаза мне не повыклёвывали. Вот – кажен день ходила мать, кормила меня с ложки, а ночью приходил отец, корыто убирал, ложился рядом и болтал мне разное про звёзды. Всё бы ничё оно, да жутко жарко было, чуть не сварился, мать честная.

Смешно Ивану Карловичу – хохочет; слёзы вытирает и спрашивает:

– Ну и долго ты в навозе просидел, Егор?

– Да до самого разгрома.

– До разгрома?.. А какого?

– Да Яланской-то республики.

– Ого!

– А Щетинкин-то с Истоминым когда пришли, узнали про деньги, которые Колчак за меня посулил, и сапогами хромовыми наградили…

– Тебя?

– Меня. Кого ж ещё… Так сапоги эти отец мой дотаскал. В них его и похоронили… Им, поди, и там, на том-то свете, сносу нет – добротные. Может быть, и счас ещё в них ходит – там-то и вовсе не об чё стоптать их – везде всё мягко там, наверное?

– Да-а, – говорит Иван Карлович.

– Да-а, – говорит Егор.

Солнце тем временем за дом уже завернуло, на закат нацелилось. В палисаднике Ивана Карловича цветочки какие-то, после артистов уцелевшие, лепестки свои свернули – ночевать собираются. Под крышей, у карниза, клубок комариный, бесшумный, как плёс, свился – мотается, мак толчёт – так говорится. Огромные, грозные жуки проносятся в воздухе, будто место, где бы лучше отбомбиться им в Ялани, подыскивают.

А перед мужиками не то третий, не то четвёртый раз содержимым своим бидончик уже обновился.

Кричит из ограды Эльза:

– Ваня! Огурцы и помидоры поливать уже надо!

– Обойдутся твои огурцы и помидоры! Завтра гроза будет! Все парники в Куртюмку уплывут! Тайфун идёт, передавали! – из палисадника так смело отвечает Эльзе Ваня.

И дальше сидят себе мужики, беседуют – и горы так же вот стоят.

– Ты, Карлыч, Борхеса читал? – спрашивает Егор.

– Это тот, который немец? – спрашивает Иван Карлович. – Тот, который всё про огурцы писал?

– Нет, – говорит Егор, – ты чё-то это… путашь, парень… это другой… который – негр.

– Негр?! Нет! – страшится Иван Карлович. – Негров я не читал. И не читаю. Боязно. Негры всё про негров пишут, а про негров одних как начитаешься, так тебе после и приснятся негры, а кому ж охота во сне негров видеть. И разгляди его ещё во сне-то – жутко. Нет, – говорит Иван Карлович, – такого не читал я. Лучше уж сразу помереть.

– И я не читал, – сознаётся Егор.