Малая Пречистая

– Припрячь, припрячь, но чтобы я не видел, чтоб я не видел, чтоб я не видел, перепря-я-а-а-а… – Так, с запрокинутой головой и засыпает Фанчик. Руки его во сне подёргиваются – сжимает Фанчик пальцами потную рукоять ножа, кадык его мечется между грудью и подбородком, шевеля отаву давно не бритого горла, – пьёт сонный Фанчик парную кровь. А Сын Фанчика слышит, как сипит отчим, как работает тот кадыком натужно, и смотрит в незанавешенное оконце на большую рубиновую звезду. Но так-то недолго: затихает скоро слышимый едва рокот электростанции, в избе у них и во всей Ялани гаснет свет. И пропадает в съевшем село мраке матерчатая звезда. Душа звезду покидает… «Кем воскреснет Сушиха – старухой или девкой? – не отрывая взгляд от потемневшего без отражения лампочки оконного стекла, думает Сын Фанчика. – Истомин – тот, конечно, воскреснет милиционером, – думает Сын Фанчика. – А кем же ещё? Лучше всего, – полагает Сын Фанчика, – воскреснуть и не старым и не малым, чтобы на велосипеде ездить, ногами доставая с сиденья педали и… ребристые, резиновые ручки… и блестящий, как ножик, руль… папка не сделает такой – это не санки… и… и…» – и тут же вроде катится к нему, на него, на Сына Фанчика, огромное велосипедное колесо, осью у которого центр звезды, лучами-спицами – Пётр, Илмарь, Марышев, отчим да кто-то ещё, может быть, Истомин, а ободом – будто ельник и… И набегает на него накатанная за день саночная дорога и… И подрагивают его руки – взвалив санки на спину и раскинув руки в стороны, обхватывает он ими полозья, и… И в мелких судорогах его ноги – будто тяжкий крест несёт он в гору, и… И ощущение большого, большого праздника: мама, ма-ама, ма-а-ама-а-а…

3

Подморозило. Подстыл снег: застекленел. Спит Сушиха и слышит будто, как он, снег, хрустит. Спит Сушиха и будто видит ссутулившегося Иуду: заложил руки за спину, бродит около Фанчиковой избы и напевает:

В ельнике тихо летает сова.
Старая ель подбирает слова:
Скрып-скруп-скрап-па-па.
В сенях холодных озябла доха.
Пёс уволок со двора потроха.
Сушиха, Сушиха-ха-ха-ха-ха.

Открыла Сушиха глаза, пробормотала:

– Вот дура старая, мяса-то на ночь наелась, – взглянула на иконы в тёмном углу, перевернулась на другой бок и, беседуя с болью в суставах, уснула.

1984, июнь

Первое и последнее дело участкового Буздыгана

Старинное, первопроходческого ещё закладу, бойкое сибирское село Сретенское. В незапамятном прошлом слобода торгово-промысловая. С кузнечным, скудельным, лесным, сенным, скорняжным и прочими питающими деревенский быт ремёслами. Возникло и разрослось на волоке водораздельном. Между Маковским и Елисейским острогами. В нижнем течении Кеми, местами шумной и быстрой, а местами тихой и неторопливой таёжной красавицы. Овершив пепельно-серыми избёнками пихтовыми да свёкольно-бурыми пятистенниками и крестовиками лиственничными с наглухо – от воров, от ветра и от снега – огороженными и крытыми дворами охристо-красный крутояр на её левом, западном, берегу. Когда-то относилось к территории Елисейского казачьего полка, нынче же – к Елисейскому району.

В центре села, среди построенных ещё в старорежимное время из ровнёхоньких «карандашей» двухэтажных купеческих и мещанских домов, теперь пустующих, но не спалённых ещё как-то залётными бичами, на естественном глинистом взлобке, раньше синела густо маковкой и радостно золотилась православным крестом ладная церковица кирпичная. «Каменная».

Во имя Сретенья Господня.

И отстояла она в таком виде более ста лет. Прежде же, пока не «вознеслась», пребывала-в деревянном исполнении.

Мутно бледнеют от неё теперь оставшиеся только стены. Обшарпанные – как старенький баул. С рыжими облупинами.

Порушили её, церковицу, чтобы воздвигнуть на освобождённом, «зачумлённом вековым мракобесием», месте новое и полезное – гараж для колхозной, тогда не многочисленной ещё техники. Являться в храм на встречу Ветхого и Нового Заветов, оглушая лязгом и грохотом Анну-пророчицу, Симеона Богоприимца и Святое Семейство, благовоня выхлопами, а не ладаном, стало с той поры явлением обычным.

Случилось это в июне сорокового года, а точнёхонько через двенадцать месяцев и война разразилась. Очередная – с немцами.

Купол и звонницу – сумели-таки – разобрали. Со стенами управиться не смогли, тогда решили их использовать – как стены. Колокола, молве если верить, а той, поди, нет смысла привирать, в колодце, что в церковной, ухоженной, как горенка, ограде, под одним из кедров, выкопан был, утопили. Потом колодец тот, сначала чем попало захламив его, землицею засыпали.

Весь кедрач под корень выпилили. Свободно стало. Не для людей пусть, но для ветра.

Утварь церковную растащили. Кто-то – чтобы сохранить до лучших времён, из благочестия, а кто-то – просто так, позарился, от богобезразличия.