Малайсийский гобелен

— Не будет ли дерзостью предположить, что всем нам было бы лучше, имей мы возможность разделить с вами ваше видение?

— Лучше? Лучше? Улучшается ли мораль человека от того, что у него есть возможность поглощать обед из восьми блюд? Искусство не улучшает, это не лекарство. Великие художники все были злодеями, если не считать нескольких исключений, да и те были не святыми, а ханжами. Нет, вы можете желать моего видения, вы можете полагать себя достойным его, но истина в том, что мне плевать на чьи угодно желания, кроме моего собственного и Господа Бога, если это касается живописи.

Он зашагал по залу и эхо возвращало его слова и шлепки сандалий по паркету. Он был захвачен мыслью о своем видении. Казалось, оно материализуется в воздухе, по мере того, как Фатембер объяснял, что намерен сделать всему миру наперекор.

Затем он погрузился в угрюмое молчание, покусывая губу и скребя подмышки.

— Новые горизонты… Новые перспективы поражения… — бормотал он.

Я разглядывал грандиозную сцену свадьбы. В законченном виде она существовала лишь на листе картона. На стене же был набросок в натуральную величину в окружении пятен основных цветов. Сцена должна была увековечить женитьбу одного из первых Мантеганов с Беатрисой Бергонийской.

Стройная, юная Беатриса сидела, откинувшись на спинку сиденья открытой кареты, сделанной в форме лебедя, и протягивала руку красивому юному щеголю рядом с ней.

Беатриса была почти закончена, в отличие от остальных персонажей, существующих в некой призрачной форме. Свет омывал ее фигуру с мягкой доверительностью, равно как и флаги, и процессию, и в отдалении был не менее ясным и чистым. Кафедральный собор с готическими галереями и вид на долину и горы за ним были вписаны резкими штрихами в сетку тонких, прямых линий, доказывающих, что Фатембер в совершенстве владел искусством строить перспективу. Я понял, что когда сцена будет завершена, она станет каноном для всех подобных сюжетов.

Николае мрачно посмотрел на нее, пожал плечами и перешел к почти законченной панели. Панель была узкая, рассчитанная на то, чтобы поместиться между дверью и окном эркера, на ней были изображены солдаты и походные шатры за ними. Солдаты стреляли по рогокрылам, летящим в темном небе. За ними наблюдал крестьянский мальчик, сгибающийся под тяжестью щита. На голове мальчика был громадный солдатский шлем. На заднем плане высился фантастический город, сверкающий в закатном свете.

— Этот крестьянский мальчик, — сказал я, — настоящий юмористический шедевр.

— Это я сам. Всегда мечтал стать солдатом, да вот не довелось никогда сражаться.

— Не будьте так мрачны, Николае, пусть даже это доставляет вам удовольствие! Одна только виртуозность этой панели может…

Он резко повернулся ко мне.

— Не оскорбляй меня разговорами о виртуозности! Это может быть и хорошо на сцене, где надо на часок-другой развлечь почтенную публику. Здесь же должен быть упорный труд и жесткая дисциплина. Никакой виртуозности! Это смерть для живописи. Со времен Альбрехта традиция утеряна и все из-за шутов гороховых, стремящихся блеснуть виртуозностью и пустить пыль в глаза невеждам. Медленный, но постоянный рост мастерства не для них… Тут ты прав, я слишком мрачен — Малайсия создана для status quo, не для роста и прогресса.

— Вы знаете Отто Бентсона? Он верит в возможность прогресса в Малайсии.

Фатембер сверкнул на меня глазами из-под насупленных бровей.

— Я живу отшельником. Я не в силах помочь Бентсону, как и он мне. Но я уважаю его идеи. Они убьют его, так же как мои — меня. Нет, нет, Периан, я вовсе не жалуюсь на свою злосчастную долю, но правда в том, что я не могу ничего, ничего! Где-то там, за этими стенами из праха и мышиного дерьма, находится великий, пылающий мир истины и благородства, тогда как я погребен здесь и не могу шевельнуться. Только с помощью искусства, с помощью живописи можно овладеть этим пылающим миром и его секретами! Видеть недостаточно — мы не видим по-настоящему, пока не скопируем, пока детально все не опишем, все… А как описать божественный свет со всеми его оттенками… свет, без которого не существует ничего?

— Если бы вы продолжили работу, то у вас было бы нечто большее, чем описание…

— Не льсти мне, Периан, или я выставлю тебя, как выставлял других. Ведь ты именно льстишь… скверная черта. Ненавижу лесть. Минерва свидетель, деньги бы я принял, но не похвалы. Только Бог достоин похвалы, да еще Дьявол. Ни в чем нет доблести, если Бог ее не даст. Посмотри на локоны этого солдата, на румянец на щеке крестьянского мальчика, на оперение умирающей на траве птицы — разве это совершенство? Нет, это имитация. Ведь ты не обманулся, ты ни на миг не забыл, что перед тобой всего лишь раскрашенная стена? Стена — это стена, и все мои амбиции могут сделать ее лишь не вполне обычной стеной. Ты ищешь движения и света — я даю тебе пыль и неподвижность. Это кощунство — жизнь предлагает смерть! И подоплекой всему — тщеславие. Так стоит ли удивляться, зная мою ненависть к тщеславию, что я ничего не делаю?

Он стоял недвижимо, с отвращением глядя на фантастический город.