Малахов курган

Он надеялся на свою ловкость: весь секрет, когда бьются ложками, состоит в том, чтобы уступать удару противника, когда тот бьет, и не давать ему времени отдернуть руку, когда наносишь сам удар. Веня еще надеялся, что игра выйдет вничью.

Но Бобер понял хитрость Вени и выставил вперед свою луженую ложку.

– Нет, ты бей первый.

Веня с мужеством отчаяния ударил своей ложкой по ложке противника. Они бились неравным оружием: ложка Вени разлетелась от первого удара с треском, у него в руке остался один черенок.

– Мало ли что – у вас ложки-то железные!

– А как же ты, дурак, будешь кашу есть, когда на батарею принесут кашу замерзшую? Понял?

Репка и Бобер взялись за руки и закрутились перед опечаленным Веней. Притопывая и постукивая в лад ложкой о ложку, они припевали:

Ложка крашеная,
Каша масленая!

– Вот как у нас в тридцать девятом экипаже! – воскликнул Бобер.

Закончив свой победный танец, Репка и Бобер важно удалились, оставив юнгу 36-го экипажа над черепками разбитой ложки.

Неистовая кукушка

– Погодите, я вам еще докажу! Глазыньки мои на вас бы не глядели! – шептал Веня, взглядывая в ту сторону, где стояли на фланге своей команды Репка и Бобер.

Веня старался не смотреть туда и пытался утвердиться взором на исхудалом, бледном и тревожном лице Владимира Ивановича Истомина. Веня знал, что начальник Малахова кургана больше сорока дней не покидает Корабельную сторону, ложится спать не раздеваясь и в сапогах. Дома ему не спится. Напрасно он принимает какой-то «мускус» – должно быть, лекарство для сна, – нет, заснуть все равно не может и бежит ночью с квартиры на курган. Скажет вахтенному комендору: «Совсем издергался – не сплю. Пришел к вам поспать!» Ляжет на топчане в канцелярии, засунув руки в рукава шинели, и забудется на часик под трескотню ружейных выстрелов в секретах. Усы Истомина с осени поседели и превратились в короткую щетку: все их Владимир Иванович обкусал. А какие были пышные!

Веня с печалью отводит глаза от лица Истомина, и опять его взор притягивают ненавистные юнги 39-го экипажа. Юнга с трудом отрывает взгляд от блестящих пуговиц на шинелях юнг и переводит его на Павла Степановича Нахимова. Адмирал стоит слегка подняв голову, глаза его смотрят на какую-то невидимую точку в пустом небе. А по правую руку Нахимова – капитан 1-го ранга Зарин. «Плакал, когда топили корабли!» – вспоминает Веня рассказ отца и, чтобы не заплакать самому, отводит взор…

Дьякон[275] машет погасшим кадилом[276], ходит с длинной, в полтора аршина, свечой, погашенной ветром, вокруг покатого столика с иконой и кланяется попу; поп тоже ходит вокруг и кланяется дьякону.

Оба поют на разные голоса:

– «Правило веры и образ кротости, воздержание учителю, явися стаду твоему…»

– Бомба! – крикнул протяжно сигнальщик с банкета.

– «Ты бо явил смирение высокое, нищетою богатое…»

– Пить полетела! – весело кричит сигнальщик, и все, не исключая дьякона и попа, подняв головы, следят за рыжеватой полоской дыма в высоте, обозначающей полет бомбы к Южной бухте.

Только один Нахимов стоит недвижимо и смотрит все в одну точку пустого неба.

Молебен заканчивался. Пока он шел, и с Малахова кургана послали в сторону англичан три залпа. Дьякон, поднимаясь на носки, чтобы громче вышло, прокричал «многая лета».

И, как будто в ответ дьякону, с батареи Веня услышал звонкий голос мичмана Нефедова-второго:

– Орудия к борту!

Грянул четвертый залп и ревом своим покрыл голоса певчих.

Сквозь гул пушечных раскатов опять из дыма прозвучал голос:

– Бомба! Наша! «Жеребец»!

Развевая косматую гриву, тяжелая бомба, пущенная продольно, шмякнулась с конским ржанием близ батареи и в то же мгновение разорвалась.

– Носилки! – крикнул тонким голосом сигнальщик.

– Носилки! – откликнулись ближе.

– Есть! – ответили от башни, и два арестанта, бросив на землю цигарки, побежали с носилками на батарею.

Веня забыл все и кинулся вслед за арестантами.

Срываясь с голоса, флаг-капитан Нахимова читал приказ о зачислении месяца службы в Севастополе за год.

Веня вернулся испуганный и бледный и, схватив отца за руку, сказал, задыхаясь:

– Батенька! Нефедова убило! Ты смотри дома не брякни. Маринка с ума сойдет…

– Вот тебе и «многая лета»! – сказал Могученко.

Молебен кончился.

– «Аминь!» – дружно пропели певчие.

– «Аминь!» – значит «кончено, баста». Пойдем, сынок, к пирогам!

По дороге к дому Андрей Могученко шел, не разбирая, где мокро, где сухо, и забрызгал сапоги желтой грязью. Веня едва поспевал за отцом рысцой.

– Батенька! А приказ про меня читали?

– Эна! Самое главное и прозевал. Читали, конечно.

– А что в приказе сказано?

– Царь повелел, чтобы с Рождества Богородицы[277] время шло в двенадцать раз скорее. Месяц за год. День за час. И ночь за час. Не успел проснуться – спать ложись. А тут и помирать пора… Что ни час, к расчету ближе.

– Как же это: месяц – за год?