Малахов курган

– Очень просто. Все у нас теперь завертится колесом. Ты вот сколько времени не был у меня в штабе? Поглядел бы, что с часами сталось, – минутная стрелка в пять минут полный круг обходит. А кукушка совсем неистовая: и прятаться не поспевает – все время непрерывно кукует! Нет ей покоя.

– Все тебе смехи! А говорил, про меня приказ…

Могученко остановился и положил тяжелую руку на плечо сына.

– В кого ты у меня – очень глупый или очень умный? Не пойму, парень. Сколько было тебе лет к Рождеству Богородицы?

– Девять…

– Сколько с той поры прошло до Николы, по нынешний день?

– Три месяца.

– Ну, сколько тебе по царскому приказу ныне лет?

Веня раскрыл рот, вытянулся, набрал полную грудь воздуха и ответил:

– Двенадцать!

– Ну? Сразу на три вершка[278] вырос!

– Батенька! – в восторге кричал Веня, срывая с плеч шубейку. – Держи ее. Возьми шапку. Давай мне фуражку…

Могученко подхватил шубейку и шапку Вени и нахлобучил сыну на голову свой форменный картуз.

– Ура! Многая лета! – закричал юнга и во всю прыть пустился назад, в гору, на курган.

Андрей Могученко стоял, глядя вслед сыну, и, поглаживая бакенбарды, усмехался.

Могученко-четвертый

На кургане стало тихо и мирно. Как всегда в полдень, канонада умолкла. Народ после молебна быстро разошелся. Матросы и офицеры укрылись по блиндажам и землянкам завтракать. Только маячили часовые на своих местах да на банкетах дежурили сигнальщики. По случаю праздника работы на кургане не производились. Грачи, черные вороны и галки копались около помойных ям, сердито отпугивая назойливых воробьев. Солнце жарко пригревало, и кое-где на протянутых веревках трепались по ветру матросские фуфайки.

Веня направился к Белой башне, где в нижнем этаже, в небольшом отсеке, занятом прежде пушкой, находилась канцелярия начальника Малахова кургана.

Круглое окно отсека, откуда раньше смотрела в чистое поле пушка, заделано взятой откуда-то квадратной оконной рамой. Приоткрыв дверь, Веня увидел под окном за столом знакомого дежурного писаря – Николая Петровича Нечитайло. На столе перед писарем лежали гусиные перья, чистая бумага, половина луковицы и кусок круто посоленного хлеба. Стояли пустая косушка[279] водки и пустой стакан. Писарь чинил перо. На одном из двух топчанов, у стены, спал адмирал Истомин, закрыв лицо от света фуражкой.

– Садись, Могученко-четвертый, гостем будешь, – приветствовал Веню шепотом писарь. – Чур, не шуметь! Его превосходительство только-только задремал. Зачем пожаловал?

Веня шепотом и деловито объяснил, что он, по случаю объявленного ныне приказа, пришел оформиться.

– Напишите, дяденька Николай Петрович, приказ о зачислении меня в список на полное довольствие юнгой в тридцать шестой экипаж Черноморского флота и чтобы мне выдали смазные сапоги, шинель с медными пуговицами, с барашковым воротником и зимнюю шапку меховую. Ну, как вон в тридцать девятом экипаже. Мне нынче стукнуло двенадцать лет по указу его величества.

Нечитайло и виду не показал, что удивился просьбе Вени. Заложив очищенное перо за ухо, писарь ответил:

– Правильно! Ежели тебе, Могученко-четвертый, от роду девять лет и три месяца, то на сие число тебе надо считать двенадцать. Полное право имеешь к зачислению в юнги.

– Так напишите, дяденька, приказ! – замирающим шепотом просил Веня.

– Первое: юнги зачисляются не приказом; это очень жирно будет – приказом об юнгах объявлять. Что ты, офицер? Второе: юнги зачисляются дневным распоряжением по команде. Третье: сегодня праздник, а дежурного распоряжения по праздникам не отдается. Четвертое: бывают распоряжения экстренные – оные отдаются и по праздникам, и по табельным дням.

– Напишите, дяденька, экстренное. Мне никак нельзя терпеть!

– Допустим, я написал. Но – пятое, и главное, – кто подпишет?

– Адмирал.

– Что же, будить адмирала ради тебя? И адмиралу надо покой дать!

– Дяденька, я дождусь, пока он проснется.

– Допустим. Есть еще шестое, и самоглавнейшее, – мне-то какой толк писать тебе зачисление в неприсутственный день да тратить на тебя казенные чернила, песок и бумагу?! Косушка пустая, а закуски вон сколько осталось. Смекни!

Веня смекнул еще раньше, чем Нечитайло начал перечислять свои резоны. Юнга проворно положил на стол перед писарем серебряный гривенник, который уже давно держал в кармане зажатым в кулак, – гривенник, полученный от гардемарина Панфилова за то, что Веня якобы съел осенью в музыкальном павильоне лимон.

Нечитайло и не посмотрел на гривенник, зевнул, сгреб со стола крошки хлеба, а с ними и гривенник ребром правой ладони в подставленную к краю стола горсть, кинул все из горсти в рот и проглотил.

Веня в испуге ахнул.

– Ты… ты гривенник проглотил! – забыв о спящем адмирале, воскликнул Веня. – Ведь помрешь теперь!..

– Смирно! Какой гривенник? Никакого гривенника я и в глаза не видал.

– Да ведь я на стол положил!

– Ахти! Вот беда! Ну, не горюй, юнга, не такой я дурак – гривенники глотать. Вот он…

Нечитайло протянул под нос юнге левую ладонь, и Веня увидел ребрышко гривенника, зажатого между средним и безымянным пальцами писаря.