Мальчик без шпаги

— У вас, я посмотрю, через день праздник, а между ними — выходной. Так, — хлопнул в ладоши Николай Алексеевич, — разбежались все. Быстро! Чтоб ни одного здесь и на следующей перемене не видел! Драчуны — умываться! Ну, дёргайте быстро...

Липенко напоследок подошёл к Чиркову:

— Слышь, Чирик, ты больше их не трогай. Всё честно было. Нечего мелких донимать.

Услышав это, Колька повернулся к обидчику и сквозь зубы сказал:

— Не отстанешь, я твой мопед вместе с сараем сожгу. Ночью! И не узнает никто!

Чирков кинулся было в сторону Степанова, но Липенко его жёстко остановил:

— Ну, уймись ты, Алексеич совсем разозлится. Он же по-человечески всё сказал. Всё! Замяли.

Когда вошли в школу, там все уже знали, что и как было на заднем дворе. Улей гудел. А значит, как водится, к следующей перемене будет знать Вячеслав Иванович. У него своя тайная полиция.

Тимоха морщился от восхищения одноклассников, он прекрасно понимал, что не останови драку Николай Алексеевич, туго бы ему пришлось с Чирковым. А что не струсил — так Чирков всё равно не уймётся, ему авторитет нельзя терять. Так что ещё придется держать марку.

10

Трёхэтажное здание школы из белого кирпича было одним из немногих каменных в посёлке. Если смотреть с вертолёта — школа высилась как этакий штаб среди типовых деревянных двухэтажек и частных огородов. Она поднялась в те времена, когда одним из немногих осязаемых лозунгов оставался «всё лучшее — детям!».

Не взирая на сложности с учёбой, Тимофей любил приходить в школу. С одной стороны, по большому счёту податься особенно некуда, кроме тайги, с другой — в школе всегда было, чем заняться. Хочешь — играй в теннис, хочешь — иди в секцию, в кружок какой-нибудь, а можно просто посидеть на первом этаже — никто не прогонит.

Вечером, когда упругий февральский ветер разогнал толщу клубящихся туч, натерев до блеска звезды, и успокоился где-то в лесной глуши, Тимофей вышел на улицу. Дома было тягостно. В спальне стонала мать, которой отец не давал опохмелиться. Сам же сидел у громко включенного телевизора и смотрел всё подряд, отвлекаясь только ради перекуров или похода в душ. Увидев повестку, отец в очередной раз выругал мать:

— Я там, на буровой, корячусь, а она за сыном уследить не может.

«Пьёте-то вместе», — подумал Тимофей, но промолчал. Ещё предстояло получить свою порцию, но отец вдруг обрушился на саму Комиссию. Перебрал кости всем, от учителей до президента. Разошелся так, что Тимоха зажмурился, сидя в своей комнате, и повторял мысленно только одну фразу: «Только бы не пошёл за бутылкой». Вот и мать прохрипела из спальни:

— Кто они такие, Егорушка, нас судить. Ты бы принёс от нервов-то... Хоть фляжечку небольшую. Нельзя так резко...

Лучше бы она молчала! Отец буквально взорвался, и Тимофей предпочел выскользнуть в подъезд, бросив учебники, которые в кои-то веки открыл, собираясь выполнить домашнее задание.

Выйдя на крыльцо, мальчик выдохнул так, будто сбросил с плеч тяжёлый груз. Ноги сами понесли его в школу. В воздухе в этот вечер вдруг запахло весной, хотя до тепла в этих краях было ещё далеко. Высыпавшие в небе звёзды, может, и предвещали завтрашний мороз, однако сейчас были похожи не на колкие мелкие снежинки, а на подтаявшие леденцы. Весна пробовала силу, проводила разведку боем. Тимофей почувствовал дыхание новой жизни, остановился и прислушался: ему показалось, что за рубежом окружавших посёлок болот разносится эхо перестука вагонных колёс. А вдруг и правда — мелькая жёлтой вереницей квадратных окон, летит на юг скорый поезд, и здесь его слышно? Не все звуки теряются в тайге, иногда услышишь такое, что будешь долго думать над происхождением услышанного, и чего только не почудится, особенно если стоишь один, а вокруг — лесная глушь. И вскоре замечаешь на себе чей-то внимательный взгляд. Со всех сторон. Тогда начинаешь часто оглядываться, и хочется быстрее оказаться поближе к человеческому жилью.

В школе и в девять часов вечера было шумно. В спортзале стучали мячи; старшеклассники терзали в музыкальном кабинете электрогитары; взвизгивала циркулярка в кабинете Николая Алексеевича; по каким-то своим делам с лёгкой тайной на лице фланировали по этажам старшеклассницы; в обнимку со швабрами скользили в усталом вальсе технички.

Постояв немного на первом этаже, Тимофей двинулся на второй. Ещё с улицы он заметил, что в лаборантской кабинета истории горит свет. На лестнице мальчик столкнулся с двумя семиклассниками, за которыми в школе были закреплены смешные прозвища — Анальгин и Фильмоскоп. Первого — Анвара Алиева — так прозвали за то, что он, жалуясь на зубы, постоянно держал во рту таблетку анальгина, а к врачу идти боялся, второго — Толика Зуева — за мощные выпуклые с двух сторон линзы очков. У него с младенчества было очень слабое зрение.

— О! Тимоха! Слышали, как ты сёдня с Чириком бился. Маладэц! — Анвар похлопал Тимофея по плечу.

— Смелый, — согласился Толик. — Куда намылился?

— Хочу с историками поговорить.

— Чё, учиться вздумал? — удивился Анальгин.