Мальчик, дяденька и я

Один раз мы с нею стояли и целовались посреди пансионатского номера, прямо под люстрой, потому что ее папа и мама только что уехали на экскурсию. Я на улице, на лавочке сидя, сторожил этот момент. Вот они вышли из дверей, я с ними вежливо поздоровался; увидел, как они вместе с целой группой советских писателей погрузились в автобус; автобус выехал из ворот, – и я тут же побежал в корпус, пешком взлетел на пятый этаж и вбежал в номер.

Мы сразу принялись обниматься и целоваться. Вдруг в дверь постучали; ручка дверного замка стала двигаться вверх-вниз.

Мы переглянулись. Лена погрозила мне кулаком и строго сказала: «Да? Заходите!» Потому что дверь мы забыли запереть. Я забыл запереть.

Вошел средних лет писатель Литвинов. Худенький, большеголовый и кудрявый, в маленьких очках на задумчивом носу. Ему нужен был отец Лены. Мы объяснили, что ее папа уехал, будет вечером. Ну и всё, казалось бы. Но писатель Литвинов не уходил. Он стал беседовать с нами о судьбах литературы и искусства.

Даже удивительно, какой это был самоупоенный человек. Он совершенно не понимал, насколько он здесь некстати. Хотя чего тут понимать: раскрасневшиеся, растрепанные молодые люди, одни в номере, днем. А он продолжал разговаривать про умное, а потом прочел нам свое стихотворение. Довольно длинное.

Оно было написано от первого лица. Как бы покаяние перед обманутыми женщинами. Краткое содержание: вот, мол, он (то есть автор) вроде бы нормальный честный человек, но на самом деле настоящий подлец. Потому что ему доверялись женщины, а он бросал их, предавал, надругивался над их чувствами. И нет ему (автору то есть) прощения. Ну и так далее. Прочитав стихотворение, писатель Литвинов склонил вбок свою большую кудрявую голову и посмотрел на нас с Леной сквозь очки.

Конечно, надо было похвалить или хотя бы вздохнуть. Но мне хотелось заорать: «Уйдешь ты или нет, в конце концов?!» Поэтому я молчал.

Тут Лена сказала:

– Какой у вас странный лирический герой!

– То есть? – спросил писатель Литвинов. – В каком смысле?

– В смысле что вот вы пишете: «Я, я, я», – а ведь это вовсе не про вас.

– Но позвольте, откуда вам знать?

– Да вы же милый добрый однолюб, это же видно! – засмеялась Лена. – Вы в шестнадцать лет влюбились в одноклассницу, потом женились на ней и до сих пор ее любите, и это очень хорошо, так и надо жить! Вы не могли обманывать женщин. Вы на себя наговариваете. Ничего такого не было, сознайтесь!

Писатель Литвинов закашлялся, покраснел и выбежал из номера, а мы заперли дверь и снова стали обниматься.

Писатель Литвинов был очень самовлюбленным человеком.

Я помню, как я из-за него не смог как следует поговорить с замечательным рижанином Лёней Штурманом.

С Лёней Штурманом я познакомился два года до того. Я помню, как я сидел на лавочке над морем.

Он подошел, сел рядом, и как-то, слово за слово, мы разговорились. Это оказался очень приятный парень, года на четыре старше меня, по образованию физик, работавший в институте экспериментальной хирургии. Был в Риге такой институт, которым руководил легендарный, по словам самого Лёни, врач, ученый, изобретатель и конструктор Виктор Константинович Калнберз. Лёня рассказал смешную историю про то, как Калнберз сделал весьма остроумный, конструктивно оригинальный протез одного важнейшего органа некоему молодому грузину. Это действительно было новое слово в эндопротезировании. Уникальная операция. Пациент был страшно благодарен, а через год приехал протез чинить, потому что слишком увлекся новыми возможностями и вообще «всем надо было показать, понимаешь?». Лёня Штурман дал мне свой телефон и адрес, сказал, что у него пятикомнатный дом в Юрмале, что он в любое время ждет меня в гости. Я записал этот телефон на какой-то бумажке, бумажку спрятал в записную книжку и, наверное, года два проверял, лежит ли она на месте. Переписать, однако, поленился.