Мальчик, дяденька и я

И вот через два года солнечным днем я сижу на пляже на полотенце, а рядом со мной на большой подстилке лежит писатель Литвинов. Лежит на спине, свернув валиком брюки и положив их под затылок, и вслух читает мне журнал «Театральная жизнь». Статью Анатолия Эфроса про то, как он, Эфрос то есть, ставил «Трех сестер». Он читает мне о том, как Соленый собирается подстрелить барона Тузенбаха «как вальдшнепа», читает очень увлеченно, с выражением, взмахивая рукой, наверно, потому, что у нас с ним несколько раз заходил разговор о театре. И вдруг я увидел, что ко мне подходит ужасно знакомый человек. Подходит и очень вежливо здоровается и спрашивает: «Не узнаете меня?» Я не сразу его узнал, и он уже было хотел отойти в сторону, но тут-то я его и узнал. Я сказал: «Здравствуйте, Лёня! Как я рад вас видеть!» Лёня присел рядом, а писатель Литвинов, увидев, что ко мне подошел приятель, стал читать еще громче, еще выразительнее. И вот беда – ни у кого из нас, ни у меня, ни у Лёни Штурмана, не хватило решимости прервать эту декламацию. Лёня вполне мог сказать: «Давай поговорим» или вполне благовоспитанно: «Я позволю себе прервать вас буквально на минутку». Мы бы с ним договорились о встрече. Или я мог сказать: «Простите. Я вот тут товарища старого встретил». Встать и отойти с Лёней в сторону. Что страшного? Кто мне писатель Литвинов? Дедушка? Дядя? Начальник? Да никто. И как писатель он был не слишком знаменитый. А если бы и знаменитый, то что? Я был студент филфака, и будь он хоть секретарь правления Союза писателей, мне-то что? Но я почему-то оробел, сконфузился, не мог противостоять этому выразительному, напористому, выпевающему слова голосу, не мог остановить этот самовлюбленный поток. Как странно. Я сидел, понурясь, и злобно слушал, как Литвинов читает уже скорее сам себе. А Лёня Штурман, наверное, подумал, что вмешался в какой-то очень важный разговор, что это какой-то очень важный для меня человек объясняет мне что-то уж такое важное, что нельзя ни на секунду прерваться, или он почувствовал мою злость, но решил, что она адресована ему, поэтому он минуты через две, может, даже через пять (ведь это же очень долго – пять минут!) встал, понимающе кивнул мне и удалился. Осторожно ступая по пляжу, как будто бы стараясь не топать. Я хотел броситься его догнать, но писатель Литвинов громко перелистнул страницу, прочел еще пару фраз и обратился ко мне: «Нет, вы понимаете? Вы понимаете?..» «Да, да, конечно, очень здорово…» – сказал я, страшно ненавидя его, а на самом деле ненавидя себя за свои совершенно неуместные в данном случае вежливость и воспитанность. Одно хорошо, что я понял: когда бываешь слишком вежлив к одному человеку, ты тем самым обязательно нахамишь другому. Я надеялся встретить Лёню Штурмана на пляже еще, но увы. А записная книжка с листком бумаги у меня лежала в Москве. А когда я вернулся в Москву, то дела закрутили меня. Я вспомнил про эту историю еще года через два, как раз когда собирался снова поехать куда-нибудь на лето, и вспомнил, что добрый Лёня Штурман предлагал мне остановиться у него, и бросился искать эту записную книжку с бумажкой, но, конечно, не нашел. Может быть, потому, что к тому времени я переехал в другую квартиру, а может быть, я сунул ее в другую записную книжку. Не помню. Вернее, помню прекрасно, но не знаю, куда она делась.

«Помню, но не знаю» – так бывает.

Так бывает довольно часто. Люди, встречи, разговоры убегают, пролетают, и остается только жалость, что не хватило тебе буквально десяти минут, просто чтобы поговорить, и, может быть, от этого разговора жизнь пошла бы чуть-чуть по-другому. На тот самый миллиметр, но миллиметр через двадцать лет вполне мог бы превратиться во многие сотни километров. Например, в переезд в Ригу: кто знает, кого бы я мог встретить в доме Лёни Штурмана или в его компании…

А с Леной у нас однажды вышел настоящий скандал. Короткий, но очень внятный.

Это было как раз в тот раз, когда мы с трудом выперли прочь писателя Литвинова. Мы обнимались. Потом Лена уселась на большой письменный стол, отодвинув в сторону рукописи своего отца. Я стоял рядом. Мы болтали о всякой всячине.

Вдруг она сказала: «А если бы твоя законная жена узнала, чем мы тут с тобой занимаемся? Что бы она с тобой сделала?» «А чем мы занимаемся?» – спросил я в ответ.

Лена чуть прикусила губу и спросила: «А что, мы с тобой ничем не занимаемся?»

«Занимаемся, занимаемся, – сказал я, усмехаясь, гладя ее плечи. – Но ведь, если серьезно говорить, я ведь своей законной жене не изменяю». «Ах, не изменяешь?» «Во всяком случае, пока не изменяю», – сказал я.