Мальчик, идущий за дикой уткой

Подробности мама не хотела слушать. На словах: “Когда девятый раз я постучался и Ева меня впустила”, – мама встала: “Я не верю ни одному его слову, особенно «я постучался девятый раз», это все выдумки маньяков-импотентов… Идем, Ираклий”.

Сегодня, когда я вспоминаю боржомского тирщика, то вижу, что он своей энергией и эксцентричностью был похож на одного из братьев Маркс. Помните таких комиков немого кино, очень знаменитых? Их было четверо, может, пятеро. Среди них кучерявый, с глазами навыкат, с сигарой во рту. В ту рейхстагскую ночь, постучавшись одиннадцатый раз (двоюродный брат Бесо нехотя, но объяснил мне, что значит слово “импотенция” и что значит “стучаться одиннадцать раз к Еве Браун, когда она лежит с тобой в одной кровати”), Ева разодрала простыни, сделала из них веревку для побега, открыла окно и отпустила советского разведчика, сопроводив несколькими важнейшими военными тайнами. Чипилия уверял, что на плече Евы Браун на рассвете он увидел лилию, кем-то выжженную, точь-в-точь такую как описал Александр Дюма в книге “Три мушкетера” на плече миледи. Чипилия сполз с третьего этажа Рейхстага и растворился в осеннем берлинском тумане. На Ансбахерштрассе, 54, находился радиопередатчик. Рассказанные Евой Браун важнейшие тайны он тут же передал в Центр. Собственно, они и подтолкнули маршала Жукова принять решение не ждать американцев и англичан, а самим штурмовать Берлин…

Была среда, я зашел в боржомский парк. У источников стояли язвенники, держали фаянсовые кружки и мелкими глотками пили горячий боржоми. Я увидел подполковника Товстуху, он зло посмотрел на меня и продолжил тихую беседу с крупнотелой дамой в малиновом берете. Под моими ногами шуршали листья. У тира были слышны выстрелы. Стояла небольшая толпа желающих пострелять. Кто-то поднял руку и показал на летящих в небе диких уток. Все у тира подняли головы, утки летели и о чем-то радостно крякали. Я подошел к стреляющим. Увидел Чипилию и женщину, которая только что была с подполковником. Она сидела на диване рядом с мишенями, не обращая внимания ни на выстрелы, ни на проносящиеся мимо дробь и кисточки, и как-то разнузданно ругала Чипилию, который сидел рядом с ней и смотрел то на стреляющих, то на жестяных зайцев, слона, фашистские танки и капиталистов в цилиндрах. Когда жестяные фигуры, подстреленные, падали, его глаза чуть навыкат радостно дергались. Женщина говорила: “Симон, знай, ты ноль… Ты пробка… Ты никто… Три дня прошу, вбей гвоздь! Тебе по барабану, я вот подполковника, больного-язвенника, попросила, он тут же принес гвозди, принес лампочку, хотя ее я не просила. Он ввинтил ее в ванной, там теперь светло… Такой Товстуха, милый, подполковник”. Чипилия смотрел на нее, молчал, потом встал с дивана, подошел к стене, где со скрипом двигались жестяные фигуры, вытянул из стены большой гвоздь и принес жене. Та фыркнула: “Зачем? Подполковник сделал все то, что ты должен был сделать”.

В следующую субботу папа и мои двоюродные братья вновь были приглашены на “чипилиевские беседы” под вино, чачу, сациви, хинкали, люля-кебаб. Кто отказывается от застолья, где известно, что платишь не ты и где ешь-пьешь в свое удовольствие, восторгаясь чужими шизофреническими фантазиями?