Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост

И тут я вспомнил кое-что еще, запертое в глубинах памяти. В первые дни работы в HASAG я споткнулся и едва не упал на перекличке, потому что у меня подгибались колени и кружилась голова из-за недостатка пищи и долгих часов работы. Еврейский капо ткнул в меня пальцем и приказал лезть в телегу – большую деревянную телегу, в которую грузили больных и умирающих. Руки у меня были в крови, и я обвязал их лоскутами, оторванными от рубашки, потому что мозоли еще не затвердели. Папа бросился бежать за телегой, убеждая капо, что я помогаю германской военной машине. Папа умолял сохранить мне жизнь, потому что все мы уже тогда знали – телега означает смерть. Папа клялся отдать ему деньги и драгоценности, что угодно, лишь бы я остался в живых. Капо остановил телегу, поцокал языком и сказал мне вылезать. «Мне ничего не надо от тебя, старик, – обратился он к отцу. – Раздобудь мальчишке еды и полечи ему руки. Он должен быть крепким. Второго шанса не будет».

«Спасибо, спасибо», – повторял папа, держа меня в объятиях. Он благодарил этого человека и кланялся, как во время молитвы, пока капо отъезжал.

«От рождения все люди хорошие, – шептал он мне, пока мы шли с ним назад в барак. – Мы все хотим одного – любви. Что бы с тобой ни случилось, не забывай, что ты добрый. И что другие тоже добрые. Ты можешь создавать великие произведения искусства, быть образованным, преуспеть во многих смыслах, вести роскошную жизнь, но если забудешь о доброте, то будешь по-настоящему страдать. Не позволяй нацистам отнять ее у тебя».

* * *

– Тебе не нравится Жанна? – спросил я Ральфа, пока мы шли домой. Дождь перестал, но небо все еще было хмурым и низким. – Такое впечатление, что тебе неприятно было знакомиться с ней.

Ральф вздохнул.

– Нет. Мне неловко. Возможно, она и не в курсе, но я-то знаю… Я же призывал к войне с людьми ее класса. Проблема не в ней. А в людях вроде Гитлера, которые злоупотребляют своей властью… вот в ком.

– Когда ты уезжаешь в Канаду? – спросил я, чтобы сменить тему.

– Через несколько недель.

– А что это за место – Канада?

Я понятия не имел, где находится эта страна. В Бухенвальде, когда еврейский каменщик учил нас географии, он приносил с собой миниатюрный глобус, который кто-то помог ему добыть из кладовой. Он говорил, что в Аушвице был такой барак, под названием Канада, где заключенные-евреи, преимущественно женщины, обыскивали чемоданы новоприбывших, вспарывая подкладки одежды, и где хранилось все ценное, в том числе золотые зубы, вырванные нацистами.

– Там довольно холодно, – ответил Ральф. – Но от Европы Канаду отделяет огромный океан. Если начнется новая война, я буду далеко.

– А снег там идет? – спросил я, вспоминая, как катался на санках в Скаржиско-Каменне с Мотлом, Мойше и Абрамом.

– Еще как.

– А озера есть? Чтобы купаться, а зимой кататься на коньках?

Я подумал про Хаима и качели из старой автомобильной шины, которые он привязывал к длинной ветке дуба на берегу и с которых мои братья прыгали в воду. Я тогда боялся плавать. Но сейчас мысль об озере, где в жаркое лето можно купаться, привела меня в восторг.

– Да.

– А девушки?

Я сам не мог поверить, что задал этот вопрос.

Ральф щелкнул языком.

– Еще больше, чем озер, и все хорошенькие.

– Хм… – пробормотал я. – Хм…

* * *

Каждый второй или третий четверг месяца бригадир моего цеха в HASAG отправлял меня в главное бюро за накладными. Там была женщина, секретарша – с соломенно-белыми волосами, завитыми в кудряшки, высокая и стройная. Она не смотрела на меня, передавая стопки документов, только сквозь зубы напоминала, чтобы я ничего не потерял и не перепутал и чтобы скорей бежал обратно в цех. Raus. Raus! – прикрикивала она, приказывая мне скрыться с глаз.

Но каждый раз в стопке, среди бумаг, завернутый в газету, лежал толстый кусок свежего хрустящего хлеба и маленькая баночка варенья.

Я думал об этой женщине, пока прощался с Ральфом, и смотрел, как он уходит, направляясь к трамвайной остановке. Я думал о ней, когда спрашивал Жанну и Жана, можно ли с ними поговорить.

Я думал об этой женщине, когда, закрыв глаза, говорил Жанне и Жану, что они для меня очень много значат и что их доброта помогла мне снова почувствовать себя человеком. Я сказал им, что они – мои маяки, которые, как предсказывала Лия, сами отыщут меня.

– И вы отыскали. Вы меня нашли, – сказал я. – Но, видите ли, думаю, может, ради выживания, а может потому, что очень тяжело быть настолько одиноким, я вытеснил воспоминания о папе и о моей семье. Я винил папу за то, что случилось со мной… с нами всеми. Но теперь я понял, что сам отрезал его от себя, а не наоборот. Наверное, мне просто слишком больно было вспоминать, кто я и откуда, потому что все это исчезло. Я забыл, кто я такой.

– Я так долго злился на папу, – продолжал я. – Я уже не видел его, не видел его любви, не принимал ее. Но теперь я его вижу. Хил Вайсман – вот как звали моего отца. И он живет у меня внутри.

Я не хотел, чтобы меня усыновили.